В дороге - Джек Керуак

– Да заткнись ты, старая карга! – вопил Греб.

Меня удивляло, как он может с ней жить. Я в жизни не видел такого количества книг, как у него, – две библиотеки, две комнаты, уставленные от пола до потолка вдоль всех четырех стен, да еще и книгами вроде «Апокрифического кое-чего» в десяти томах. Он играл оперы Верди и пантомимой изображал их в своей пижаме с огромным разрезом на спине. Ему было наплевать на все. Он – великий грамотей, который, пошатываясь и испуская вопли, бродит в районе нью-йоркского порта с оригиналами рукописных нот семнадцатого века под мышкой. Он ползет по улицам, как громадный паук. От возбуждения его глаза излучали всепрощающий демонический свет. В судорожном экстазе он вертел головой. Он что-то лепетал, корчился, падал на колени, стонал, выл, он в отчаянии валился наземь. Он едва мог вымолвить слово – так возбуждала его жизнь. Дин стоял перед ним со склоненной головой и то и дело повторял: «Да… Да… Да!» Он увел меня в угол.

– Этот Ролло Греб – величайший, удивительнейший человек. Именно это я и пытался тебе сказать – вот таким я и хочу стать. Я хочу быть таким, как он. Он ни на чем не зацикливается, он идет во всех направлениях, он плывет по воле волн, он знает, что такое время, ему ничего не нужно делать – только раскачиваться взад-вперед. Он – это предел, старина! Знаешь, если все время будешь поступать, как он, то в конце концов этого добьешься.

– Чего добьешься?

– Этого! Этого! Потом объясню – сейчас нет времени, сейчас у нас нет ни минуты.

Дин снова умчался любоваться Ролло Гребом.

Джордж Ширинг – великий джазовый пианист – был, по словам Дина, в точности таким же, как Ролло Греб. Посреди нескончаемого безумного уик-энда мы с Дином отправились в «Бердленд» поглядеть на Ширинга. Там было пусто, в десять часов мы оказались первыми посетителями. Вышел Ширинг, слепой, его под руку подвели к клавишам. Он был ярко выраженным англичанином с жестким белым воротничком; тучноватый, светловолосый, он создавал вокруг себя едва уловимую атмосферу английской летней ночи, она возникла с первыми переливами приятной вещички, которую он играл, пока контрабасист, благоговейно склонившись перед ним, бренчал ритм. Барабанщик, Дензил Бест, сидел неподвижно и лишь шевелил запястьями, шурша своими щетками. А Ширинг начал раскачиваться, на его исступленном лице появилась улыбка. Сидя на своем фортепианном табурете, он раскачивался взад и вперед, сперва медленно, потом ритм ускорился, и он принялся раскачиваться быстрее, на каждую долю такта его левая нога подскакивала вверх, голова на изогнувшейся шее тоже двигалась взад-вперед, он наклонил лицо вплотную к клавиатуре, откинул назад волосы, его прическа рассыпалась, он начал потеть. Музыка набирала силу. Контрабасист, сгорбившись, вбивал эту силу внутрь, все быстрее и быстрее, казалось, уже быстрее некуда. Ширинг приступил к своим аккордам; они хлынули из рояля нескончаемым кипучим потоком, и непонятно было, как у него хватает времени их выстраивать. Они катились и катились, как морские волны. Народ вопил «давай!», Дин вспотел; пот струился по его воротнику.

– Вот он! Это он! Старый Бог! Старый Бог Ширинг! Да! Да!

А Ширинг ощущал присутствие безумца позади, ему слышен был каждый вздох, каждое бормотание Дина, он все чувствовал, хотя и не мог увидеть.

– Вот так! – сказал Дин. – Да!

Ширинг улыбался; он раскачивался. Потом поднялся от инструмента, взмокший от пота. Это были его великие дни 1949 года, позже он сделался сухим коммерсантом от музыки. Когда он ушел, Дин указал на опустевший фортепианный табурет.

– Пустой трон Господень, – сказал он.

На рояле лежала труба, отбрасывавшая удивительную золотистую тень на караван пустыни, нарисованный на стене позади барабанов. Бог удалился, и теперь царило безмолвие его ухода. Была дождливая ночь. Был миф о дождливой ночи. Дин вытаращил глаза, он был исполнен благоговейного страха. Это безумие никуда не приведет. Я долго не мог понять, что со мной происходит, и вдруг до меня дошло, что все дело в травке, которую мы покурили. Дин купил немного в Нью-Йорке. После нее-то я и решил, что вот-вот оно придет – мгновение, когда все станет ясно, когда все будет решено раз и навсегда.

Я всех бросил и отправился домой отдыхать. Тетушка заявила, что, болтаясь с Дином и его шайкой, я попусту теряю время. Я знал, что это не так. Жизнь есть жизнь, и в ней всему есть место. Чего я хотел, так это предпринять еще одно шикарное путешествие на Западное Побережье и вернуться к весеннему семестру. Знал бы я, что это будет за путешествие! Ехал я лишь ради самой поездки, вдобавок мне было интересно, что Дин собирается делать дальше, к тому же, зная, что в Фриско Дин вернется к Камилле, я был не прочь завязать отношения с Мерилу. Мы были готовы вновь пересечь стонущий континент. По своему ветеранскому чеку я получил в банке деньги и выдал Дину восемнадцать долларов, чтобы он послал их жене: в ожидании его возвращения она сидела без гроша. Что было на уме у Мерилу, я не знаю. А Эд Данкел был, как всегда, просто с нами.

Перед отъездом еще были длинные веселые дни, проведенные в квартире Карло. Он расхаживал по комнате в купальном халате и произносил полуиронические речи:

– Я вовсе не пытаюсь лишить вас ваших снобистских услад, но, по-моему, пришло время решать, кто вы такие и чем собираетесь заниматься. – (Сам Карло работал в конторе переписчиком на машинке). – Я хочу знать, что должно означать это сидение дома с утра до вечера. Что значат все эти разговоры и что вы намереваетесь делать. Дин, почему ты бросил Камиллу и связался с Мерилу? – (Ответа нет – хихиканье). – Мерилу, зачем тебе нужны эти путешествия по стране и есть ли у тебя как у женщины какие-либо намерения относительно савана? – (Ответ тот же). – Эд Данкел, почему ты бросил в Тусоне молодую жену и ради чего ты сидишь здесь на своей необъятной жирной заднице? Где твой дом? Где ты работаешь? – (Вконец сбитый с толку, Эд Данкел опустил голову). – Сал… как получилось, что ты плюнул на все и с головой окунулся в грязь, и что ты натворил с Люсиль? – Он запахнул халат и уселся, уставившись на нас. – Дни гнева еще впереди. И скоро лопнет ваш воздушный шар. Не забывайте: он, этот ваш шар, абстрактный. Вы улетите на Западное побережье, а потом приковыляете назад в поисках своего камня.

В те дни в голосе Карло появились интонации, которые, по его мнению, соответствовали звучанию так называемого Голоса Скалы; идея состояла в том, чтобы ошеломить людей, заставив их проникнуться понятием «скалы».

– На шляпах ваших знак дракона. – предостерег он нас, – на вашем чердаке – мышей летучих легионы.

Его безумные глаза сверкали. После Дакарской Хандры он пережил ужасный период, который называл Священной Хандрой или Гарлемской Хандрой – летом он жил в Гарлеме и, просыпаясь по ночам в своей унылой комнатенке, слышал, как с неба спускается «величественная машина». И еще он ходил по 125-й улице, «под водой», вместе со всеми остальными рыбами. Это был бунт лучезарных дней, которые явились, чтобы осветить его разум. Он заставил Мерилу сесть к нему на колени и приказал ей умолкнуть. Дину он сказал: