На острие иглы - Илья Стальнов

В Зале Камня все уже были в сборе. У стен стояли монахи в синих плащах с красной подкладкой. Они держали в руках факелы, от которых исходил тошнотворный запах. Огонь факелов был какой-то неяркий, нервный, неустойчивый, поэтому казалось, что все здесь дрожит, находится в движении. Даже Цинкург, казалось, меняет форму.

– Сюда, – прошептал монах, и я встал в центр пентаграммы, очерченной рядом с Цинкургом.

Монах тут же бесшумно отступил к стене, и мне показалось, я остался наедине со всей безбрежной, бескрайней Вселенной. Чувство одиночества было щемящим, болезненным.

Я с трудом держался на поверхности реальности. Зыбкость и неуверенность затягивали меня, обволакивали мозг. Может, в горючее вещество факелов было что-то подмешано?

В десятке метров справа от меня в стрельчатой неглубокой нише стояли огромные, почти в два роста человека, бронзовые часы. О, если бы их ход мог добавить мне уверенности в незыблемости и прочности этого мира, но они не тикали размеренно, как положено часам, а издавали какой-то скрежет и шипение. И стрелки у них то ползли вперед, то прерывисто начинали двигаться назад. И я понял, что не могу здесь уцепиться даже за то, что кажется не подверженным никаким влияниями-за время. Великий Хронос тоже отступал перед неопределенностью этого странного мира, и куда собиралось прийти древнее Зло.

Трое Мудрых, величественных и неприступных, словно изваяния, завернутые в точно такие же, как у меня, черные плащи, полукругом стояли по другую сторону камня. Они не двигались, казалось, даже не дышали. Они не были ни расслаблены, ни напряжены – просто безжизненны, будто вся жизненная сила, загадочная, делающее неживое живым, ушла из них в магический камень. И Цинкург, подпитываемый их жизнью, их силой, оживал. Что-то неясное и неописуемое начинало проявляться в нем – отражения каких-то дальних миров, несусветных реальностей, что-то скользкое и отвратительное, чего я не мог воспринять. Если действительно смерть моя придет оттуда, то жалок мой жребий, и будет он еще хуже, чем я ожидал.

«Господи, – прошептал я про себя. – Я любил тебя, внимал слову Твоему, мечтал о царстве добра и справедливости. И в эту обитель греха, порока и ничтожества человеческого пришел я только ради служения светлой истине, которую Ты нес людям. Так не дай мне погибнуть так страшно!»

Я всегда не любил желтый цвет – цвет измены, разложения, неопределенности и размытости. Именно желтый омерзительный туман наполнял сейчас глубину сатанинского камня. Туман, дышащий, живущий какой-то своей зыбкой (как я ненавидел теперь даже само это слово!) жизнью. Он все плотнее окутывал мой мозг. Я изо всей силы впился ногтями в кожу. О, боль, иногда ты бываешь спасительна! Я прикусил губу, и путы зыбкости и тумана немного ослабли.

– Пробил миг, – донесся до меня низкий, безличный, совершенно незнакомый голос. Скосив глаза, я понял, что принадлежит он аббату Карвену… Или тому, кто владел сейчас его телом. – Он идет!

Будто прошелестел ветер и тронул беспокойные языки факелов, зашатались, запрыгали тени. Я ждал. Мои мышцы каменели, лицо превращалось в безжизненную маску.

– Он здесь!

Этот голос не принадлежал ни Карвену, ни кому-либо из Мудрых. Он был нервным и хриплым. Голос возбужденного сверх меры, готового биться головой о пол человека. Я видел таких больных. Но те были подавлены и жалки, а обладатель этого голоса был могуч, он обладал Силой Такой Силой владеют шаманы и колдуны, но их мощь лишь ручеек по сравнению с этой, помноженной на помощь камня и Мудрых. Я хотел увидеть его. Может, к этому времени, очарованный Цинкургом, я был немного не в себе, но меня жгла одна мысль: увидеть хозяина голоса, будто в этом заключалось что-то важное. И он вошел в опоясывающий камень трехметровый круг, в котором могут пребывать без опасения лишь Мудрые и избранные и в котором сейчас пребывал и я.

В круг вошел палач!

Это первое, что мне пришло в голову, – палач! Красный балахон, красная маска с прорезями для глаз. Во всем мире так облачаются только палачи. Он поднес дрожащую руку к лицу и сорвал с него маску, разорвав при этом плотную материю так легко, словно это бумага. Открылось длинное, изъеденное морщинами, хотя и не очень старое лицо с правильными чертами. Когда-то оно было красиво.

Человек в красном обвел огромными, горящими безумием глазами Мудрых, потом остановился на мне. Его взор будто высасывал из меня все тепло, подталкивал в бездну. Я ошибся, это был не палач. Это был Орзак Нечестивый.

Людей с истинными магическими способностями не так много. Появляются они по непонятному промыслу Тьмы. Ордену всегда нужны были колдуны, ибо даже Мудрые владеют лишь зачатками этого великого искусства и по сравнению с истинными его мастерами – беспомощны. Правда, у Мудрых есть иное – сила Камня, способная управлять людьми и событиями. Зато у колдунов – темная энергия души и черные знания, собранные ими по крупицам. Поговаривают, что объединяет колдунов какие-то свои связи и интересы, не всегда отвечающие интересам Ордена, но это, возможно, лишь легенды.

Орзак Нечестивый был колдуном. Пожалуй, одним из самых сильных колдунов на Земле.

– Он уже рядом! – голос его дрожал, тональность резко переходила от баса к фальцету; человеческое горло не может издавать такие звуки.

Лицо Орзака свело судорогой, по нему будто прошла волна, заходил каждый мускул, завибрировал каждый кусочек кожи. Это было нечто невообразимое. В доли секунды лицо колдуна становилось старческим и убогим и тут же – розовым, мальчишеским, потом – О великий Боже! – приобретало зеленый трупный оттенок Колдун шипел, разбрызгивая слюну, кусал до крови губы, издавал нечеловеческий вой. При этом он оставался неподвижен, лишь лицо его жило своей отдельной жизнью.

Сколько это продолжалось – минуту или час, – сказать не могу. В непостоянном и зыбком мире, в котором мы теперь находились, невозможно было точно определить время.

Вдруг лицо Орзака стало лицом нормального человека, и он обычным голосом сказал:

– Приведите ту, которая откроет врата Богу Крови.

Я ожидал, что приведут какую-нибудь колдунью, похожую на Орзака, а может, и похуже. Но скользящие, как тени в неверном свете факелов, монахи втолкнули в круг девочку лет десяти, босую, в просторной крестьянской рубахе. Она была красива и трогательна – вздернутый носик, румянец на щеках, белые волосы, рассыпанные по хрупким детским плечикам, родинка на щеке, которая вовсе не портила ее, поскольку ничто не могло испортить очарования и свежести этой куколки. Руки ее были варварски связаны сзади веревками, притом довольно туго, так, что на коже проступили красные полосы. Губки ее были надуты, она была обижена. Девчушка принадлежала к детям, с которыми даже самые черствые люди не смогут обращаться грубо. Таких детей обожают родители, соседи дарят им всякие безделушки, а прохожие улыбаются, глядя на них.

– Господин аббат, – она шмыгнула носом, – чего они хотят от меня?

Видно, из присутствующих она знала только Карвена и надеялась, что он послужит ей защитой от этих страшных и злых людей. Она шагнула к нему, но тут монах, стоявший сзади, грубо схватил ее и встряхнул, как мешок. Аббат же оставался недвижим, и невозможно было понять, слышит он вообще обращенные к нему слова.