Родной берег - Уильям Николсон

– Привет, папа.

* * *

Луиза приготовила праздничный ужин: на столе настоящая жареная курица. Джордж выставил бутылку мерсо – одну из немногих, что остались после канадцев.

– Героя надо встретить достойно! – объяснила Луиза.

Эд ушел отдохнуть в комнаты над столовой, отведенные для Китти и Памелы: его ждали спальня, гардеробная и ванная. Он отмок в горячей ванне, а потом облачился в одежду, которую одолжил Джордж.

– Я не знала, что еще сделать, – оправдывалась Китти.

– Все замечательно, – ответил Эд. – Я словно заново родился.

Кроватку Памелы переместили в гардеробную. Китти только диву давалась, как спокойно, без протестов дочка приняла изгнание из материнской спальни. Перед сном Эд зашел к малышке. К радости Памелы, от нее, кажется, сегодня больше ничего не требовали. Эд поцеловал ее, погладил щечку указательным пальцем – так же, как в миг их первой встречи. А потом долго смотрел на дочь, почти улыбаясь.

За ужином его возвращение отметили выдержанным бургундским.

– С тобой какой-то газетчик хотел поговорить, – сообщила Китти. – Интересуется, как ты получил Крест Виктории.

– Что ж, ничего он не узнает, – усмехнулся Эд.

– Но мы все так тобой гордимся! – воскликнула Луиза.

– Чепуха это все, – отмахнулся он. – Если можно, давайте поговорим о другом.

В столовой горели свечи. В доме еще виднелись приметы военного времени, но в мягком сиянии свечей они стали почти неразличимы. Все смотрели на Эда – отмытого, в свежей рубашке, свободно болтающейся на отощавшем теле. Лицо, осунувшееся за годы в лагере, обрело строгую красоту средневековых святых. Подобно им, он словно присутствовал в этом мире лишь отчасти. Другая половина его души витала там, куда другим доступа не было.

Той ночью он лежал в объятиях Китти, но любовью они не занимались.

– Мне нужно время, – объяснил он.

– Конечно, любимый. Времени у нас с тобой предостаточно.

Как только Китти уснула, он выбрался из постели и лег спать на полу. Наутро она спросила, не нужна ли ему отдельная комната.

– Всего на пару ночей, – объяснил он. – У меня так долго не было возможности побыть в одиночестве.

– Конечно, – ответила Китти непринужденным тоном, но стараясь не глядеть ему в глаза.

* * *

Теперь Эд ночевал в спальне напротив. Днем он пускался в долгие одинокие прогулки по холмам.

Китти мечтала, что, когда он вернется, у них появится собственный дом. Идею подкинула Луиза, предложив друзьям снять один из фермерских домов на их угодьях. Со смерти Артура Фаннела землю фермы Ривер-фарм возделывали арендаторы Хоум-фарм, а сам дом пустовал. Оплата предлагалась чисто символическая. Но рассказывать об этом мужу Китти не спешила. Ей казалось, что он еще не вполне вернулся с войны.

Оставшись с Эдом наедине, она попыталась разговорить его, чтобы тот рассказал о времени, проведенном в плену.

– Что они с тобой там сделали, Эд?

– Ничего такого, – ответил он. – Некоторым пришлось куда хуже.

Шаг за шагом ей удалось воссоздать его лагерную жизнь. Он говорил ей о голоде и холоде, но как о чем-то несущественном. Казалось, куда большие страдания ему доставляла сама неволя.

– Хочешь сказать, вас заперли в камере?

– Нет, никто нас не запирал. Большую часть времени держали в блокгаузах. Но наручники мешали.

– Наручники?

Он протянул ей обе руки.

– Ты не думай, к стене не приковывали. Но ты не поверишь, сколько всего нельзя сделать, когда скованы руки. И по ночам спать тяжело.

– Сколько ты пробыл в наручниках?

– Чуть больше года.

– Года!

– Четыреста одиннадцать дней. – Он криво улыбнулся, будто стыдясь признаться, что считал дни. – Но от наручников не умирают, – добавил он.

Однажды ночью Китти разбудил внезапный крик. Она бросилась к Эду. Тот, еще не проснувшись, стоял посреди комнаты, вытаращив глаза. Появление Китти разбудило его окончательно.

– Прости, – извинился он. – Господи, прости, пожалуйста.

Она усадила Эда на кровать, обняла. Он свернулся калачиком, прижавшись к ее груди.

– Кошмар приснился, – объяснил он.

– Милый. – Она поцеловала его влажную щеку. – Милый. Ты теперь дома, в безопасности.

Чем больше она узнавала о его страданиях, тем сильнее его любила. Этот ночной крик привязал ее к нему крепче, чем любые слова любви.

Китти незаметно разглядывала Эда, стремясь прочувствовать то, что с ним происходит. В эти дни только и разговоров было что о солдатах, которым трудно вернуться к мирной жизни. Советовали всегда одно и то же: дайте им время. Китти соглашалась дать мужу столько угодно времени, лишь бы он любил ее. Нередко Китти ловила на себе его взгляд и видела, как отрешенное лицо озаряется радостью. Однажды, целуя ее на ночь, прежде чем удалиться к себе в спальню, он признался: «Если бы не ты, я бы позволил им убить меня».

Но главным утешением для Китти стало то, что он любил Памелу, а дочка любила его. Она часами сидела на коленях у отца, крепко прижавшись и уткнувшись носом ему в грудь. Они не разговаривали, просто сидели в одной из старинных гулких комнат, отдавшись на волю жизни.

В начале ноября 1945 года после долгожданной демобилизации художник Уильям Колдстрим принял приглашение Лондонского колледжа искусств Кембервелл. Его друзья Виктор Пасмор, Клод Роджерс и Лоуренс Гоуинг там уже преподавали, отчего возникало ощущение, будто художественная школа Юстон-роуд обрела вторую жизнь и переехала на южный берег Темзы.

На первое занятие вечернего отделения Колдстрим пришел в стандартном темно-синем костюме, который выдавался взамен военной формы. В нем он больше походил на банковского клерка, чем на художника. Перед ним сидело двадцать студентов самого разного возраста. Были совсем юные, едва кончившие школу в Даунс или базовые курсы в каком-нибудь захолустье. Были демобилизованные, мужчины и женщины под тридцать, и в их числе – Ларри Корнфорд. Они собрались в одном из классов для живописи; окна обшарпанного здания в викторианском стиле выходили на Пекхэм-роуд, где проезжающие грузовики пытались перекрыть своим ревом скрежет трамвайных колес. Натурщица, полностью одетая, сидела чуть боком на стуле с высокой спинкой.

Колдстрим начал с цитаты из книги Рёскина «Элементы рисунка».

– «Я полагаю, что мастерство художника всецело зависит от тонкости восприятия, и именно этому может научить вас мастер или школа».

Ларри не сводил с преподавателя глаз. Его картины он уже видел – и пришел в восторг. Поражал и сам Колдстрим: тихий, словно бы робкий голос, лицо, почти лишенное эмоций. Он объяснял студентам, как важно научиться прикидывать пропорции на глаз. Велев натурщице встать перед классом, он повернулся к ней и вытянул руку, держа карандаш вертикально.