Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

* * *

В то, что когда-то «Французская революция» казалась весьма сомнительным предприятием и что судьба их кинокомпании, как и судьба всех кинокомпаний, висела на волоске и целиком зависела от успеха или провала этой картины, сегодня трудно поверить. Это была просто груда коробок с кинопленкой, на которой, как со свойственной ему афористичностью выразился Мартин Зигель, изображалась…

— …Пустота. Да-да, джентльмены, пустота, ничто. Это длинная пленка, много ярдов, может быть, целых полмили пленки и на ней крошечные фигурки, все такие мелкие, что вы с трудом что-то можете различить — разве что с помощью особой и очень дорогой линзы. И эти фигурки — тоже пустота. Никто не обращает на них внимания. Мы торгуем светом и тенями — зыбкой, неосязаемой материей. И не думайте, что это нечто большее. Забудьте о декорациях, реквизите, костюмах, обо всех этих зданиях, которые мы понастроили, об этих городах, которые мы возвели. Все это уже разобрано по досочкам. Забудьте о миллионах долларов, которые мы потратили на создание этих фигурок. Забудьте даже, если сможете, о кинокомпании, о кинобизнесе — на это всем тоже наплевать. Помните только о свете и тенях, об игре человеческого воображения и фантазии на полотне пропитого. Эта картина представляет собой больше, чем капиталовложение, больше, чем вереницу фигурок и серию диалогов. Эта картина являет собой утверждение человеческого духа и нашей веры в этот дух. В этих коробках, джентльмены, заключена мечта человека о свободе. О свободе, братстве и равенстве. И не меньше! И я жду от вас, что вы пойдете продавать именно это. И я хочу, чтобы каждый владелец кинотеатра, каждый кинопрокатчик ощущал убежденность, что когда он умрет и предстанет перед святым Петром у небесных врат и когда там будет оценена его прожитая жизнь, он сможет со скромной гордостью искренне сказать: «В нашем районе «Французская революция» впервые пошла в моем кинотеатре».

Зигель сел, вытащил шелковый носовой платок из нагрудного кармана чесучевого костюма и вытер слезы, навернувшиеся на глаза во время речи. На лицах сидевших в комнате вице-президентов, отвечающих за рекламу, прокат, продажу, производство, и их ассистентов появилось торжественное выражение, кто-то был воодушевлен, кто-то взволнован. Один, кто был способен закурить сигару, вытащил ее из кармана и, поднеся близко к глазам золотую «данхилловскую» зажигалку, замер, словно был загипнотизирован пламенем или по крайней мере позировал для памятной восковой скульптуры. Другой устремил глаза к небесам или, во всяком случае, к причудливой, в неоегипетском стиле, лепнине на потолке, которой отец и предшественник Зигеля украсил этот зал в ту пору, когда удача улыбалась кинокомпании куда более приветливо.

— Ну хорошо, — продолжал Зигель. — А теперь расскажите мне про премьеру.

Вице-президент, отвечающий за рекламу, рассказал о своем плане подготовки к премьере. Это должен быть благотворительный показ в пользу фонда Харта.

— Очень хорошо, — сказал Зигель.

Далее вице-президент рассказал о телевизионном освещении премьеры, о послепремьерном банкете в танцевальном зале гостиницы «Астор» и о крытых повозках, которые будут предварять кавалькаду лимузинов на Бродвее.

— Не слишком ли, Сол? — заметил кто-то из сидящих. — Смотри, прохожие решат, что на премьере зрители мрут, как мухи.

— Все продумано, — ответил вице-президент. — Это соответствует нашему общему замыслу. А вот как выглядит приглашение, — и он достал из своего атташе-кейса маленькую позолоченную гильотину и передал ее Мартину Зигелю.

Зигель взял ее и поставил перед собой на столе, огромном, как стол для пинг-понга, и покрытом сложнейшим резным узором. Он поиграл этой игрушкой, оглядел присутствующих и заявил с детским восторгом и восхищением:

— Здорово!

— Еще как здорово! — отозвался вице-президент, отвечающий за рекламу. — Ею можно отрезать кончики сигар.

— Потрясающе! Просто потрясающе! — сказал Зигель. Потом все сошлись во мнении, что в эту секунду он был очень похож на своего покойного отца.

* * *

Мелисса Филидес, наследница греческого судовладельца, отдала свою гильотинку служанке: она решила, что для детей служанки это будет хорошей забавой. Идиотская штучка, подумала Мелисса, но вполне соответствующая этому идиотскому бизнесу. Кинокомпании просаживали чудовищные деньги. Но ей-то что за дело! Ведь согласно договоренности кинокомпания должна передать весьма внушительную сумму фонду Харта, и эти деньги не шли ни в какое сравнение с ценой билетов на премьеру. Создатели фильма зато добились телевизионного освещения премьеры, причем с куда меньшими затратами, чем если бы они действовали обычным путем, просто купив время на телевидении для показа рекламных роликов. Фонд Харта согласился участвовать в этом благотворительном показе, рассчитывая получить, может быть, треть средств, вырученных от продажи билетов, но все равно это были огромные деньги. И Мелисса согласилась, чтобы ее имя было использовано в рекламных целях, как согласилась провести в кинозале несколько томительных часов. Ей предстояло посмотреть эту скучнейшую картину, потом ехать на их вульгарный шумный ужин в «Астор», но потом ее ждала горячая ванна и постель. Что правда — то правда: она не без успеха описывала всем своим знакомым, как патронирует фильм о Французской революции, но он того не стоил. Вся эта затея того не стоила. И полученное ею накануне известие оказалось последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. То, что они осмелились без ее ведома выбрать для нее сопровождение, само по себе было ужасно. Но то, что из всех представителей этого шумного разношерстного общества они выбрали актера — без сомнения, столь же тупоумного, сколь и смазливого, тщеславного и скучного, который наверняка мажет кетчупом куски мяса перед тем как отправить их в рот, — это уж слишком! Нет, конечно, возможно Мередит Хаусмен и не такой ужасный, но вполне вероятно, вполне вероятно. Она вспомнила, что он, кажется, родом из Монтаны…

— Ну вот, — сказала Колетта, — готово. Так хорошо, мадемуазель?

— Да, — ответила Мелисса, изучая свое отражение в большом зеркале примерочной. Платье было от Гивенши — из ослепительно-белого атласа, оно облегало ее тело с классической строгостью. Платье застегивалось на левом плече брошью с брильянтами и изумрудами и, подобно тоге, оставляло правое плечо обнаженным. Под стать изумрудной броши были изумрудные серьги, небольшие и скромные. Их подарил отец, когда ей исполнился двадцать один год.

— Вы выглядите великолепно, — сказала Колетта.

— Да, — согласилась Мелисса.

Колетта открыла перед ней дверь, и Мелисса вошла в гостиную, где ее уже ждал Мередит Хаусмен. Он тотчас встал, стремительно и изящно.

— Мистер Хаусмен, здравствуйте. Я Мелисса Филидес.

— Здравствуйте, — сказал он, вежливо поклонившись — это был, впрочем, скорее намек на поклон. Мелисса терпеть не могла, когда эти американцы здороваются с женщиной рукопожатием.

— Простите, что заставила вас ждать. Морис предложил вам выпить? — спросила она. Она взглянула на стол, возле которого стоял его стул.