В Сибирь! - Пер Петтерсон

— Ой, извини. Больно? — и вид у него сконфуженный, в ответ противник мужественно улыбается, хотя ему, конечно, больно.

— Хватит, — вмешивается мужчина в зеленом. — Идите в душ. Так, те, кто участвует в турнире в выходные, — строиться, и постарайтесь раз в жизни не орать!

В молчании отовсюду на ринг лезут ребята моего возраста и помладше в толстых свитерах, которые они молча стаскивают с себя и строятся, полуголые и зябнущие, в две шеренги, а давешние бойцы отступают к веревке. Тут-то он замечает меня и приветственно машет перчаткой. Все оборачиваются. И вопят. Крик ударяется о потолок, отлетает к двери, бьется о стены, он заполняет собой все, и я вжимаюсь спиной в кирпичную кладку. Я молчу, я сама не своя, а мужчина в тренировочном костюме поворачивается и долго смотрит мне в глаза, прежде чем гаркнуть:

— Заткнитесь!

Становится тихо. Он смеется и ненавидит меня, хотя видит впервые в жизни.

Тот, кого ради я здесь, проходит между рядов, о чем-то думая, глядя в пол и расшнуровывая перчатки и, встав передо мной, говорит:

— Вытяни руки!

Я тушу сигарету в пепельнице у двери и исполняю его просьбу. Он натягивает на мои руки перчатки и наклоняется, держа указательный палец на подбородке.

— Ударь сюда, — велит он серьезно. Я слегка смазываю его по подбородку рукой в перчатке, он сгибается, выпучивает глаза, судорожно хватается руками за горло, пятится, потом делает пару шагов вбок и опрокидывается навзничь. Он хрипит, как в агонии. Я не могу сдержать смех: вылитый Еспер, такой же затейник. Но больше никто не смеется. Мужчина в зеленом пялится на меня безо всякой улыбки, все смотрят на дверь, рядом с которой я стою, и я чувствую, что в комнате не продохнуть. Я стягиваю перчатки, бросаю их на пол и говорю:

— Я жду тебя за дверью ровно пятнадцать минут.

Я стою на лестнице, держась рукой за кованые перила, пока не рассеивается тишина за дверью. Жду. Наконец закипает злость. Я возвращаюсь, открываю дверь и шваркаю ей что есть силы. Спустившись на тротуар, закуриваю новую сигарету, перехожу на другую сторону, встаю в тени за деревьями и смотрю назад, где светится заправка и виднеется дверь наверх. Смотрю на часы. Надо ждать. Начинает сыпать снег. Октябрь, а между деревьев падают хлопья снега, сыплются на землю в свете фонарей, висят стеной перед заправкой. Снег и дым сигареты растягивают меж черных ветвей над моей головой белую паутину. Я меряю шагами маленький пятачок. Когда я встаю спиной к улице, передо мной только снег и деревья. На мне меховые унты на молнии и теплые чулки. Я пробую пробежаться. Здорово. Мне снегом запорошило пальто, волосы и нос, с носа я снег сдуваю и бегаю зигзагом среди деревьев, держа в одной руке сигарету, а второй прижимая поднятый ворот пальто посильнее к горлу. Набегавшись, при гаю на месте. Потом смотрю на часы. Прежде, чем заканчипа ются пятнадцать минут, выходит он. Волосы мокрые, на лиц‹ улыбка — это он увидел снег, и ему привиделись лыжня, веко вые ели и горячий бульон. Он смотрит на часы, потом ii.i улицу, вниз, вверх, вниз. Меня нет. Я стою в Ваннверкском лесу, залюбовавшись видом фьорда, и не мешаю мужчине ждать; лишь когда он почти теряет надежду, никнет, мнется и прикусывает губу, я выхожу из тени, иду ему навстречу и смеюсь. Увидев меня, он тоже осторожно улыбается.

— Снег идет, — говорит он.

Вечер темный, плотный и непостижимо белый. В гору еда машина. Снег прыгает в свете фар и покрывает асфальт та кой твердой коркой, что машину заносит на повороте с Грен ландслейре, и она тужится в гору, буксуя и упираясь всеми колесами. Он поворачивается и смотрит ей вслед.

— Была б у меня машина, я б поездил! — заявляет он, а куда бы он поехал? Но у него делается вид такой бедной сиротки, что я беру его под руку — и сразу же чувствую, что никогда раньше мы друг до друга не дотрагивались. Странно. Я почему-то думала иначе, и не раз. Он напрягается, сип подергивается тенью, рука в рукаве как жесткая и негнущаяся железка, и я отдергиваю свою раньше, чем он успевает при жать ее к себе.

— Куда б ты поехал?

— Не знаю. Вот я был в Эребру, можно поехать в Эребру.

— Что ты там делал?

— Все баптисты-обувщики ездят в Эребру, там училище. Л машины у меня все равно нет.

— Да ну ее, — возражаю я. — Я прекрасно езжу на автобусе, на них можно и далеко уехать. Или на поезде, на поезд — можно добраться до Тихого океана. — Но он не шевелится и провожает глазами красные огни автомобильных фар, исчезающих за гребнем горки в направлении Галгеберг, и Волеренга, и его дома. Может, у него не было таких планов на вечер, и он мечтает только пойти домой? Он смотрит на часы:

— Так, домой не хочется. Последний автобус на Свартскуг идет через четверть часа, мы еще можем перехватить его в Старом городе.

— Свартскуг?

— Да. Поедешь? — он снова закусывает губу.

— Конечно, — отвечаю я. Хотя он не сказал ничего об автобусе обратно. Когда тот уходит. И я понятия не имею, где этот Свартскуг.

Мы идем в молчании, впереди он, следом я, но это хорошо, потому что он совсем другой сейчас, среди хлопьев снега, законопатившего все щели и углы на свете, засыпавшего все мысли в голове и все дома в городе, так что и города нет, и я не знаю, куда мы идем. Потом он останавливается. Снегопад кончился. Воздух черный и густой, как масло. Из-за угла выныривает автобус, слепя меня фарами, его несет, и шофер боится резко тормозить, поэтому он укатывает далеко вперед, останавливается там у тротуара и распахивает двери. В такой поздний час кондуктора нет, и мы идем через салон к водителю заплатить. Свободных мест много, но мне не сидится.

— Давай встанем сзади, — предлагаю я.

— Нам долго ехать — километров десять.

— Ерунда.

Мы проходим меж сиденьями назад, спускаемся на площадку и держимся за поручень, пока тряский автобус рывками выбирается прочь из освещенного города, урчит мимо огней порта — красных и желтых фонарей кораблей и паромов и горящих окон домов, стоящих у самого фьорда. Большое судно заходит в гавань, маневрируя между кранами, и останавливается. Я смотрю на него, пока оно не исчезает за мысом, и город не пропадает, а остается только белый снег на дороге и на деревьях.

Он показывает рукой вверх за окно с другой стороны и спрашивает:

— Видишь? Это Эгеберг.

Я смотрю, но вижу только дорогу, уходящую от автобуса на несколько метров в гору.

— Я был там, на вершине, во время полета "Норвегии"; собралась, наверно, тысяча человек. Потрясающее зрелище. Незабываемое. Это было в двадцать шестом году. Они должны были лететь сперва в Ленинград, а оттуда на Северный полюс. Нобель летел в самолете, а на Шпицбергене его ждал Амундсен. Они хотели перелететь Северный полюс.

— Двадцать шестой, — ответила я, — это год моего рождения. — Он покраснел в темноте и засмеялся:

— Да уж!?

Автобус сворачивает с дороги вдоль фьорда в полную темноту. Мы покачиваемся сквозь вечер, и вдруг с обеих сторон появляются освещенные дома; я бы не отказалась жить в таком месте, как раз в меру уединенном и потерянном; потом снова кругом темнота, лишь изредка я различаю воду среди холмов. Мы стоим сзади и молчим, иногда автобус останавливается и высаживает пассажиров, потом мы остаемся одни, но все равно не садимся. Только вцепляемся в поручень, когда автобус сильно кренится и начинает ползти вверх по крутой щербатой горе, он отчаянно виляет задом, встряхивая нас. Потом дорога выравнивается, и, наконец, автобус останавливается, мотор смолкает и глохнет, и сразу слышно, что мы не разговариваем. Шофер оборачивается и зачем-то кричит: