Пока не пропоет петух - Чезаре Павезе

— Они боятся немцев, — прервал его я, — будут стрелять в немцев.

— Не всё сразу, — спокойно проговорил другой. — Наступит и их время. Не сейчас.

— Как это? — удивился Фонсо. — Пусть немедленно стреляют. Это война.

Гигант покачал головой.

— Вы не знаете, что такое политика, — сказал он. — Пусть ей занимаются те, кто постарше.

— Это мы уже проходили, — фыркнул Фонсо.

Когда мы подошли к дому, закаркало радио. Мы остановились, остановились все. «Сообщение! Тихо!». Последовало сообщение о введении осадного положения, о наведении порядка во всей Италии, о ликующих шествиях, о нашей решимости сражаться до последней капли крови.

— Пусть этим занимаются те, кто умеет, — повторял гигант, наклонив голову.

— Ну и мерзость, — крикнул Фонсо. — Да здравствует Аурелио!

За домом на фоне неба вырисовывался холм, усеянный домами и лесами. Я спрашивал себя, кто из тех, кто ждет, возвращается, говорит, его в этот момент видит. В этих местах, даже странно об этом говорить, не было разрушенных домов. Я спросил Фонсо, вернется ли он сегодня вечером наверх.

— Много дел в Турине, — ответил он, — нужно ко всему присмотреться.

Гигант одобрительно покивал.

— А где женщины? — спросил я. — Кате осталась в больнице?

— Сегодня вечером они будут с нами, — сказал Фонсо. — Мы все идем на собрание.

— Какое еще собрание?

Фонсо ухмыльнулся, как мальчишка. «Собрание на площади или в подполье. Как получится. С этим правительством ничего нельзя понять. Раньше за это была обеспечена тюрьма».

Я спросил, где смогу найти их. Пожал ручищу гиганту. И ушел под палящим солнцем. Поел в каком-то кафе в центре, где разговаривали так, словно ничего не произошло. Одно было точно — об этом говорило и вражеское радио — в течении нескольких дней никаких бомб с неба. Я дошел до школы, но там никого не было. Тогда я стал бродить один по улицам и кафе, листал книги в книжном магазине, останавливался перед старыми домами, хранившими воспоминания, которые прежде я никогда не ворошил. Все казалось обновленным, свежим, красивым, как небо после грозы. Я хорошо знал, что это не будет долго продолжаться, и не спеша отправился к больнице, где работала Кате.

Ночью я поднимался на холм, держа за руку Кате; сонный Дино семенил перед нами. В квартире Фонсо на пятом этаже мы поужинали с его сестрами и соседями. Все смеялись, окружив радио, прислушиваясь к шумам возможных волнений и уличных шествий, заполонивших весь город. Летний вечер, напоенный ароматами и надеждами, кружил мне голову. Потом все мы спустились в мощеный двор, в темноту, где бродили люди — рабочие, жильцы, девушки, — там был один молодой мужчина, который, поднявшись на балкон второго этажа, с жаром, совсем не наивным, говорил о громадном значении случившегося в эти дни, о завтрашнем дне. Услышать подобные речи казалось сном. Меня охватил энтузиазм. «Ни пропаганда, ни террор не коснулись этих людей, — думал я. — Человек лучше, чем о нем думают». Потом, громко споря, говорили другие. Вновь появился прежний гигант. Он призвал к осторожности. Ему долго хлопали. «Он был в тюрьме, — объяснили мне. — Он много раз бастовал… Пусть правительство выступит, — крикнули ему. — Пусть оно разрешит говорить и нам!». Пронзительный женский голос запел песню, к нему присоединились все. Я подумал, что с улицы нас услышат патрули, и стал у ворот на карауле.

Сейчас мы, молча, поднимались с Кате, держась за руки, как влюбленные, и между нами шла надежда, летнее беспокойство. В тот день мы вместе дважды пересекли Турин и перед ужином на площадке на берегу По, перед больницей, я вспомнил, что как раз в этих местах я познакомился с Кате, и отсюда мы отправлялись кататься на лодке. Конец дня был свежим, напоенным запахами, и все — прозрачный воздух, четкость предметов напоминало другие вечера, наивные, мирные вечера. Казалось, что все решено, все дышит надеждами, все можно простить. Мы с Кате еще раз поговорили о Галло, о его грустном, но грубом голосе, о людях тех лет. То новое, что было в мире в тот вечер, уничтожало жестокость, обиды, сопротивление. Мы почти ничего не стыдились и могли спокойно разговаривать.

Кате, шутя, говорила, что не верила в мою страстную любовь к Анне Марии. «Должно быть, она из тех хитрющих женщин, — сказала Кате, — что умеют влюбить в себя. Почему вы не поженились?».

— Она не захотела меня.

Кате нахмурила лоб: «Это ты ее не захотел, — проговорила она. — И дал ей это понять».

— Я был слишком необузданным. Я хотел жениться, чтобы выскользнуть у нее из рук. Больше ничего не оставалось.

— Понятно. Такой уж ты. Ты не можешь никого любить.

— Кате, — произнес я, — Анна Мария была богата и порочна. Тем, кто каждый день принимает ванну, доверять нельзя. У них другая кровь. Эти люди и наслаждаются не так, как мы. Уж лучше фашисты. Впрочем, именно они и дали нам фашистов.

— Ты уверен? — спросила Кате, улыбаясь.

— Если бы у Анны Марии был сын и она назвала бы его Коррадо, я бы умчался прочь, как ветер.

Кате молчала и хмурила лоб.

— Скажи мне, Кате, ты уверена, что Дино…

Мы были одни среди домов и поджидали трамвай. Мы снова очутились на той же улице Ницца, на которой там и сям были разрушенные дома, они придавали ей вид беззубой челюсти. Я взял Кате за руку.

— Нет, — ответила она. — Не нужно, чтобы ты притворялся. Мы уже не те, что прежде. Что значит для тебя, твой ли сын Дино? Если он окажется твоим сыном, ты захочешь жениться на мне. Но из-за этого не женятся. И на мне ты хочешь жениться, чтобы снять с себя какой-то груз. Не думай об этом. — Она поправила мне воротник и погладила меня. Затем улыбнулась: — Я тебе уже все сказала. Не беспокойся. Он не твой сын. Ты доволен?

Я поднес к губам ее ладонь.

— Я не верю этому, Кате, — пробормотал я прямо в ее пальцы. — Если бы ты была на моем месте, то что бы сделала?

— Оставь, прекрати, — рассмеялась она. — Кому нужны дети в наше время?

— Дурочка.

Кате покраснела и сжала мою руку.

— Нет, ты прав. Он выцарапал бы тебе глаза. Если бы узнал. Все бы перевернул вверх дном. Но я его мама, Коррадо.

Сейчас в темноте мы поднимались на холм. Дино ковылял рядом. Он засыпал на ходу. Я обдумывал предыдущий разговор, его теплоту, шагал рядом с Кате и тревожно надеялся. На что? Не знаю, ее мягкость, выдержка, с которыми она ко мне относилась, невысказанное обещание не хранить на меня обиды — на подобное я надеялся уже давно. Я не мог даже возмущаться. Она обращалась со мной так, будто мы были женаты.

Мы разговаривали тихо, чтобы Дино не мог нас услышать. Он все время спотыкался и уже практически спал. Он посапывал, словно ему что-то снилось. Я погладил его по голове. Мне показалось, что это я — мальчик, что это мои короткие волосы и мой взъерошенный затылок. Понимала ли Кате это?