Колокола - Ричард Харвелл

— Доктор сказал, что она скоро умрет, — произнесла Каролина Дуфт таким тоном, будто речь шла о старой кляче, которая должна была сдохнуть. — Попросила пригласить тебя, и он не стал отказывать. Я не соглашалась, но он совсем выжил из ума. — Она прибавила шагу, и мне пришлось почти бежать за ней. — Дуфт без ума — не Дуфт. Эта женщина пролежала в постели семь лет. Из-за нее наши дела не так хороши, как могли быть. На нее потратили целое состояние. А сейчас она хочет, чтобы ей устроили концерт. — Каролина Дуфт резко остановилась, и моя голова уткнулась в ее мягкий зад. Она посмотрела на меня сверху вниз. Презрительно фыркнула: — Полагаю, ты потребуешь, чтобы тебе заплатили!

Я и не знал, что певцы могут получать плату за свое пение.

— И я уверена, что тебе заплатят. Аббат, благослови его Господь, один, а сколько бесполезных душ обременяют его. И как только он это терпит, я не понимаю!

Я так привык направлять Ремуса во время наших передвижений по улицам города, что, когда услышал стук мясницкого топора, положил руку на широкое бедро Каролины и легко подтолкнул ее в нужном направлении.

Она взвизгнула и заехала мне ладонью по уху:

— Гадкий ребенок!

Пока мы поворачивали за угол, я держался за ухо, а она терла свое бедро, будто мое прикосновение обожгло ее.

— Мало того что этот город кишит реформатами, теперь здесь даже дети пристают к женщинам. Как Виллибальд найдет себе новую жену? Придется ему поехать куда-нибудь подальше. В Инсбрук. Или в Зальцбург. Надо будет написать вечером письмо. — Она повернулась и погрозила мне пальцем: — Ты певчий. Ты самый лучший из них, и — посмотри на себя. Пары лет не пройдет, как ты будешь Амалию с головы до ног разглядывать, даже несмотря на ее уродство. А она, скорее всего, будет улыбаться тебе в ответ, уж я ее знаю. — Каролина с отвращением покачала головой: — Единственный ребенок! И — девочка!

Мы подошли к дому Дуфтов, и в первый раз за все это время мне довелось воспользоваться парадным входом. Я оказался в роскошной комнате — высокой, в два этажа, с широкой императорской лестницей и оштукатуренными стенами, которые скрывали в себе массы разносившего эхо известняка, — наверное, она и служила зрительным залом для сцены дома Дуфтов. Миллионы звуковых каналов стекались в эту прихожую. Нянька Мари по-французски отчитывала свою очередную жертву. Визжал поросенок. Швабра хлюпала в ведре. Топор разрубал кость. Болтали две посудомойки. Ветер стонал на крыше.

Каролина Дуфт начала подниматься вверх по ступеням. Я оторопело застыл у подножия лестницы, погруженный в доносившиеся отовсюду звуки.

На полпути она обернулась и прикрикнула на меня:

— Рот закрой. Стоишь там как идиот. Что, никогда раньше не видел такого богатства?

Полагаю, она имела в виду толстые ковры, дубовую мебель и посредственные портреты Дуфтов на стенах. Для мальчика-певчего из церкви Святого Галла все это было такими пустяками.

Я двинулся вслед за ней; мы шли по бесконечно извивающимся коридорам, пока перед нами не возник исполненный сознания собственного долга Питер, понуро стоявший на своем посту.

— Мозес! — Он встал навытяжку, как солдат, приветствующий своего генерала.

Потом вспомнил, что забыл сделать пометку о моем прибытии, сверился с часами и, записав мое имя в книге, снова обратил свое внимание на меня — протянул мне угольную маску.

— Наука все еще на посту! — воскликнул он. — Я знал, что ты снова придешь. Да и то, сейчас самое время. Доктор сказал, что нам осталось только молиться, но здесь, в доме Дуфтов, мы просто так не молимся.

— Нет, молимся! — отрезала Каролина.

— Я имею в виду науку, — уточнил верный летописец, делая вид, что только сейчас заметил эту безобразную грушу. — Наука — вот чему мы молимся.

— Будь здесь больше молитв и меньше науки, — произнесла Каролина, — не случилось бы с нами столько несчастий.

— Да, мадам, — согласился Питер.

Он почувствовал себя неловко и начал что-то царапать в своих записях, словно подводя какой-то очень важный итог.

— Ну что, входи, — обратилась ко мне Каролина. — Меня не ждите. Я не стану рисковать своим здоровьем.

Питер бросил на меня последний, полный надежды взгляд, как будто подбадривал науку. Или музыку. Или их обеих.

Амалия сидела по одну сторону кровати, на которой лежала ее мать, а герр Дуфт — по другую. Его глаза были полны слез, он вытер их рукой и поднялся со стула, когда я ступил в комнату. Быстро подошел ко мне, взъерошил мои волосы. И его рука так и осталась лежать на моей голове — он будто забыл о ней. Мы постояли так с минуту — он остекленело уставился на дверь за моей спиной. Амалия сидела на стуле и тоже не смотрела на меня.

— Мы потерпели неудачу, Мозес, — сказал наконец Дуфт. — Мы старались, но у нас не получилось. У нас было не так много шансов — вот в чем проблема. Это очень несправедливо, вот что я хочу сказать. У болезни столько шансов, сколько ей будет угодно, а у нас их так мало. Если бы все было наоборот, мы, так или иначе, пришли бы к какому-нибудь решению. Тем не менее я очень признателен тебе за то, что ты тоже пытался. Ты делал благое дело.

Амалия взглянула на неподвижную фигуру матери на кровати. От слабого дыхания больной женщины не двигалось даже тонкое полотно, прикрывающее ее лицо.

Дуфт продолжил:

— Она спрашивала о тебе, но сейчас уже все кончено, Доктор сказал, что надеяться бесполезно. Не знаю, зачем мы позвали тебя. Ты можешь… — Он внезапно запнулся, закрыл рукой рот, и я понял, что, отпуская меня, он признает свое поражение и что, возможно, впервые за семь лет надежда оставила его.

Я прислушался к дыханию фрау Дуфт: оно было прерывистым и тихим. Снова бросил взгляд на свою подругу. Моя полная жизни Амалия выглядела опустошенной и беззащитной, и я внезапно осознал, что, когда эта женщина окончательно уйдет, одиночество девочки будет абсолютным. Не останется никого, кто держал бы ее за руку и гладил ей волосы, и не будет у нее больше друга, которому она сможет поверять свои тайны, поскольку мне незачем будет приходить в дом Дуфтов, когда не станет ее матери.

И я заплакал. Испытывая жалость к матери и к дочери — да и к себе тоже. Дуфт, у которого в глазах слез было не меньше, чем у меня, понимающе кивнул, как будто наконец готов был признать наличие печали во Вселенной. Потом он повел меня к двери.

— Спой, пожалуйста, — попросила Амалия, не поднимая глаз.

— Дорогая, — сказал Дуфт, — в этом нет никакой пользы. Она без сознания.

— Пожалуйста, — повторила девочка. Ее голос задрожал, но она не заплакала.

Я никогда не видел слез на этом лице. И тогда, вопреки всем резонам науки, я запел. Из небольшого музыкального хранилища, существовавшего в моей голове, я выбрал фрагмент из «Мессы в честь святого Антония» Дюфаи. Она была написана в те времена, когда музыка все еще была целомудренной и светлой, похожей на неглубокий горный ручей, а не на нынешний бездонный океан звуков. Фрау Дуфт слышала ее много раз, и я знал, что она любит «Gloria»[28].