Последний поезд - Василий Гавриленко

«Так ты придешь, Саш? — Конечно, приду. — Здоровско! Я попрошу маму, чтоб купила пиццу!».

В конце залы виднелась узкая лестница с зелеными металлическими перилами.

— К лестнице, — приказал я и двинулся первым, старательно обходя останки учеников.

Треск ломаемой под суровой подошвой кости сух и неприятен. Не иначе, неуклюжий олух Киряк. До боли сжав челюсти, я не обернулся, и, достигнув лестницы, стал подниматься по истертым детскими ногами ступенькам. Сердце нещадно билось, неизвестность и нехорошее предчувствие томили, заставляя ускорять шаги. На третий этаж я вбежал, громко стуча по ступеням подметками.

Это был недлинный узкий коридор с несколькими дверными проемами; стена до середины покрыта облупившейся темно — зеленой краской, оставшаяся часть стены, вместе с потолком, — в обросшей плесенью побелке. Надо полагать, здесь находились классы, например, кабинет биологии… Но, дьявол с ним, с кабинетом. Где здесь окно, смотрящее на улицу?

Не давая себе передышки, я вбежал в дверной проем ближайшего кабинета и замер, точно натолкнувшись на невидимую стену.

— Е… мою душу, — послышалось за спиной.

Бойцы друг за другом входили в кабинет, и здесь становилось тесновато.

— Что это конунг? — шепнул Белка.

А то ты не видишь: у окна, так, чтобы было видно с улицы, подвешены за руки к потолку два освежеванных человеческих тела. Именно освежеванных, — я никогда не видел, чтобы с человека так аккуратно была снята кожа.

Перламутровые узлы мышц и сухожилий утопают в багровом, сочащемся кровью, мясе. Кровь капля за каплей стекает на пол, срываясь с кончиков пальцев на посинелых ступнях.

Я посмотрел на свои ботинки — на полу лужа крови.

— Ни х… себе питеры работают, — нервно проговорил Якши, целясь из автомата в одно из тел. — Никогда не видел, чтоб так диких зачищали.

Диких?

Я приблизился к трупам, и дулом автомата ткнул пониже ягодицы ближайшее тело — твердое, точно камень. Оно покачнулось; веревка, стягивающая руки, скрипнула. Я ткнул сильнее, и тело, нелепо махнув безжизненными ногами, повернулось так, что стало видно лицо убитого. Кто-то у меня за спиной вскрикнул. Я поскользнулся на скользком полу и стал валиться назад, но сильные руки поддержали меня.

Изуродованное — срезанный начисто нос, разорванные щеки — лицо Машеньки смотрело на нас багровой беспомощностью пустых глазниц. Живот бывшего начальника продвагона вспорот, все внутренности куда-то исчезли, на месте гениталий — две белые веревочки.

Богдан разразился длинным ругательством. У кого-то из стрелков началась рвота.

Осторожно ступая по залитому кровью полу, Белка подошел ко второму трупу, приглушенным голосом сообщил:

— Это Самир, конунг, — помолчав, добавил. — Кажется.

Итак, дезертиры найдены. Череп устранен. Недалеко эти двое ушли… Я мог бы радоваться, если б не пустота в груди. И эту пустоту быстро заполняло другое чувство.

Зверское убийство стрелков моего отряда, доверенных Лорд — мэром мне, их конунгу, в подчинение, не могло вызвать ничего, кроме ярости по отношению к тому, кто это сделал. Я несу ответственность за моих людей, хотя бы перед своей совестью, и только мне решать, когда и какое они понесут наказание. Вернее, мне, вооруженному Уставом Наказаний Армии Московской резервации.

— Гнида!

Надрывный крик, отразившись от стен, вылетел из кабинета и, угасая, помчался по коридорам школы. Прямо передо мной возник Джон, — на виднеющемся из — под шлема лбу — испарина, безумные глаза с расширившимися до предела зрачками и красными белками, точно когтями впились мне в лицо:

— Куда ты привел нас, гнида?

— Джон! — крикнул Белка.

Но стрелок уже размахнулся и его кулак, описав дугу, угодил мне в висок. В голове точно взорвалась граната; я поскользнулся и, стукнувшись обо что-то твердое, упал на спину, прямо в кровавое месиво на полу. Труп Самира, покачнувшись, сорвался с веревки и придавил мне ноги.

— Что ты делаешь, ублюдок?! — в чудовищном реве трудно было распознать всегда ровный голос Белки.

Он и еще несколько стрелков скрутили Джона, кто-то вдавил в его лоб дуло автомата.

— Стреляй, гад, — бабьим голосом завизжал Джон.– Все равно всех тут перемочат!

— Отставить, — превозмогая боль, крикнул я.

Оттолкнув кинувшегося на помощь Киряка, выкарабкался из-под мертвеца.

— Отпустите Джона, — приказал я, левой рукой потирая висок.

— Но конунг, по Уставу…, — начал было Белка.

— Отпустить!

Хватит с меня уставов, инструкций и советов, — пусть ими пользуются те, кто их придумал.

— Заберите у него оружие и патроны, — бросил я, подобрав слетевший с плеча автомат. Дьявол! Приклад весь в крови.

— Киряк, Сергей, сожгите это, — я кивнул на трупы, — Через двадцать минут выступаем.

Но двадцати минут у нас не было.

Поначалу мне показалось, что автоматные очереди раздались в отдалении, в Нулевом районе или еще дальше; но посыпавшаяся с потолка штукатурка подсказала: стреляют снизу, прямо со школьного двора.

— Питеры, — охнул Киряк, отступая в коридор. За ним последовали еще несколько стрелков.

«Западня», — вспыхнуло у меня в мозгу и тут же погасло.

Нужно действовать.

Я метнулся к окну, за подвешенное тело. Звук пуль, врезавшихся в одеревенелое мясо, напомнил частый дождь.

За снежным маревом, на другой стороне улицы, промелькнули тени; выпустив автоматную очередь, я с наслаждением услышал резкий вскрик.

— Конунг, надо сваливать! — крикнул Белка. Он подполз к окну по-пластунски, и, упираясь головой в радиатор, смотрел на меня из-под шлема.

Белка прав.

Расстреляв остатки обоймы, я опустился на липкий от крови пол, на четвереньках отполз от окна.

Отряд ждал в коридоре. Я не увидел лиц своих людей, стрелки точно превратились в безликие фигуры, которые я обязан сохранить. Потные тела, оружие в руках, горячее дыхание, но лиц нет.

— Конунг, что нам делать? — выдохнул Киряк.

Я увидел лицо бойца — обыкновенно красное, а в это мгновение — белее снега. Стрелки моего отряда настороженно смотрели на меня. Снаружи доносилась пальба.

Внезапно все стихло, неотвязная, липкая тишина спеленала нас, точно муху паук. Мне показалось, что я слышу биение собственного сердца и неровный хор двадцати шести сердец доверенных мне бойцов. Когда тишина стала непереносимой, когда пот, струящийся вдоль позвоночника, стал ледяным, с улицы донеслось:

— Эй, конунг, или кто там у вас главный?

Голос тонкий нетерпеливый, какой может быть лишь у нервного, упивающегося властью человека.