Соль - Жан-Батист Дель Амо

– Лижи меня, – выдохнула Эмили.

Опустив голову между ее ног, Альбен слизал влагу со вкусом соли, распалил языком бугорок клитора, а она схватила его за волосы обеими руками и направляла, яростно подмахивая. Ее ноги обхватили его, и подошвы походных ботинок больно колотили Альбена по спине. Она кончила несколько раз, умоляла его остановиться, потом начать снова. Ее крики разрывали тишину чащи, как на звериной случке. Наконец они вытянулись рядом, все в поту, и не спеша насладились утолением блестящих от дождя тел.

В день ужина он наблюдал за ней на расстоянии, как если бы постыдно следил за незнакомкой. Что произошло между близостью их тел тем осенним днем и враждебным присутствием Эмили в порту? Был ли то момент, когда их история изменилась к худшему, или лишь медленный закат? Альбен подумал о детях. В груди закололо, и он вновь нырнул в яркий свет. Увидев его, Эмили подняла солнечные очки жестом, выдавшим нервозность.

– Пройдемся.

Она указала подбородком на маяк в конце мола Сен-Луи. От жары застыли суда в старом доке; траулеры подрагивали вдалеке. Альбену очень хотелось схватить Эмили за руку, чтобы заставить ее прекратить эту мизансцену, но он никак не мог отогнать картины прошлого и шел рядом с ней, продолжая молчать.

– Я не пойду сегодня вечером к твоей матери.

Альбен не удивился и по-прежнему не сводил глаз с рейда. В нем поднимался знакомый гнев; он до крови прикусил изнутри щеку, и память прихлынула от вида парусников, от вкуса железа во рту. Образы наслаивались друг на друга, и порт сменился шагами Армана на набережной, когда сеансы химиотерапии заставляли его опираться на плечо сына, давлением жесткой руки, когда-то вытряхивавшей его утром из постели Луизы, воскресеньями с семьей в квартале Иль-де-То у Анны и Антонио. Он вспомнил запах вереска и виноградных лоз на шпалерах, солнечные пятна на плитах террасы. Взрослых, сидящих на крыльце у входной двери, и рассказы об Италии сквозь шипение проигрывателя на подоконнике. Их, детей, оголтелый бег вокруг дома. И вдруг это уже не они, это кричат Камиль и Жюль годы спустя. Альбен увидел себя открывающим дверь кухни майским днем в сумерках. Он слышит голоса Эмили и Фриды, соседки. Они курят, сидя на диванчике. Рассеянно улыбаются ему, когда он проходит мимо, и снова повышают тон: вытяжка включена на полную мощность. А вот уже Луиза громко говорит, чтобы перекричать шум машин, собирая его в школу бледным утром. Под анораком на нем еще пижамка. Ей надо завести его к Анне, прежде чем идти на рынок; она опаздывает и сильно тянет его за руку, ускоряя шаг. Открывается дверь, и две женщины пылко обнимаются.

– Что бы я без тебя делала, – шепчет Луиза и убегает, мелко семеня по улице.

Анна прижимает Альбена к своим ногам, он вдыхает пушистую ткань ее халата, ее такой странный и приятный, чуточку прогорклый запах. В кухне пахнет кофе с молоком; на газовой плите подрагивает кастрюлька. Анна готовит завтрак, вскрывает ножом пачку сухариков, наливает молока в его чашку и громко пукает, ставя кастрюльку обратно на огонь. Альбен прыскает, в восторге и ужасе от того, что женщина, ровесница его матери, может так беззастенчиво пукать.

– Ничего страшного, просто отрыжка вышла не тем путем, – говорит она, похлопывая себя по животику.

Потом она рассказывает фильм, который видела накануне, но неизменно забывает, чем он кончился. Альбен слушает ее, сытый, в полудреме, а после отправляется в школу.

Он знал, как страдала Анна от того, что у нее не было детей. Она всегда присутствовала в их жизни, для них чудаковатая и заботливая тетя, а для Луизы названая сестра, в то время как от севеннской родни остались лишь суровые и чужие ей братья, которым она изредка наносила визиты вежливости. Жизнь в Сете была для них чем-то экзотическим и даже опасным, они представляли ее бурной и презирали. Собираясь навестить родных, Луиза надевала платье, которое хранила в чехле в дальнем углу шкафа. Об их унылых буднях она ничего не говорила. Такая она была, думал Альбен, умела радоваться каждый день недели рыбному супу с черствым хлебом. Ранняя смерть Анны стала для Луизы тяжелым ударом, утратой последнего человека, которому она могла без боязни довериться, приоткрыть потаенную жизнь семьи и подлинный характер Армана. Антонио решил окончательно вернуться в Италию, и ничего не осталось от их кланов: упоминались иногда имена, маячили лица, и уже приходилось сомневаться в их реальности. Они были одни, они и дети. Они никогда не умели дружить, подумал Альбен. Наверняка они сами создали вокруг себя пустоту.

* * *

Стихи, выученные в школе, вспоминаются ему и звучат в такт его шагам: Пены морской волны / в пене и громе ветров / подспудным гулом полны / и смутным напевом снов / среди прибрежных песков / и той неподвижной / той / внезапною тишиной / на миг притихших валов[27].

И Альбен тихонько шепчет их в гомоне порта.

* * *

Альбен шел рядом с Эмили, и годы текли, проходили без логики, переносили его к рождению их дочери Сары. Он так и не сумел сказать Фанни, как тяжело далась ему смерть Леа, как столкнула она его с несказанным. Сестра, Альбен знал, считала его бесчувственным. Он снова увидел ее в родильном отделении: ее рука лежит на спинке койки Эмили. Солнце хлещет ее щеку, и она им словно ошеломлена, деланая улыбка застыла на лице. Три года прошло после несчастного случая на пляже, и Фанни живет условно-досрочно в этом мире. Она смотрит на голубоватую грудь Эмили, которую сосет Сара. Матье сидит у окна, и, в памяти Альбена, он ничего не говорит, пытаясь замолчать отсутствие Леа.

– Хочешь ее подержать? – спрашивает Эмили, чтобы нарушить молчание.

Все думают, что Леа больше нет и что Сара не сможет расти в тени сожаления об умершем ребенке. Фанни словно вырвана из сна:

– Я не уверена, что это хорошая мысль.

Эмили убирает грудь в вырез ночной рубашки и лепечет извинения:

– Конечно, понимаю, я сглупила…

– Думаю, нам пора, – перебивает ее Фанни. – Мартен нас ждет.

Она подносит руку к губам, как будто что-то вдруг пришло ей в голову, и выходит из палаты, не сказав больше ни слова. Матье поднимается, в памяти он плохо различим против света, и говорит в дверях:

– Вы тут ни при чем, ни вы, ни малышка. Ей просто нужно еще время.

Времени, Альбен знает, им не хватит за всю жизнь, и он нагоняет Фанни в коридоре – он помнит опалово-зеленые стены, тусклый синеватый свет, – кладет руку на плечо сестры, и она рушится ему в руки, как срубленное дерево. Зарывшись лицом в его шею, шепчет:

– Это была моя девочка, моя девочка, моя девочка.

Альбен гладит ее по волосам, прижимает к себе отяжелевшую голову сестры.

– Я знаю, Фанни, мне очень жаль, я так хотел бы тебе ее вернуть, но я не могу. Это не в моих силах.

Но он знал, идя рядом с Эмили по молу, что тогда все было совсем не так, как теперь в этом пыталось убедить его время. Он счел поведение Фанни эгоистичным и нагнал ее в коридоре, когда она покинула палату. Она рухнула ему на руки, зарывшись лицом в его шею, а Альбен, непрошибаемый, встряхнул ее за плечи.