Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил - Брайан Стивенсон

Тон Чепмена был пренебрежительным, и когда он повернулся ко мне спиной, я понял, что он завершил разговор и теперь ждет не дождется, когда я уберусь из его кабинета.

Я вышел оттуда совершенно расстроенный. Чепмен не был ни недружелюбным, ни враждебным. Однако с его безразличием к невиновности Макмиллиана было трудно смириться. Чтение протокола суда показало мне, что нашлись люди, готовые игнорировать доказательства, логику и здравый смысл, только бы осудить кого-то и уверить общество в том, что преступление раскрыто, а убийца наказан. Но после личного разговора с одним из этих людей мне было еще труднее принять иррациональную логику, приведшую к осуждению Уолтера.

Чепмен не выступал обвинителем в деле, и я надеялся, он, возможно, не захочет защищать столь шаткую позицию; но стало ясно, что он погряз в существующем нарративе точно так же, как и все его участники. Я и прежде видел во многих делах злоупотребление властью, но этот случай расстраивал меня особенно, поскольку жертвой несправедливости был не только один подсудимый, но и целое общество. Я подал свою стопку ходатайств, просто чтобы гарантировать: если они не откажутся от обвинений, мы будем с ними бороться. Идя по коридорам суда к выходу, я увидел еще одну афишу об очередной постановке «Убить пересмешника», что лишь усилило мое возмущение.

После освобождения под залог Дарнелл сидел дома. Я заехал к нему, чтобы обсудить мою встречу с окружным прокурором. Он порадовался тому, что обвинения против него будут сняты, но все еще был потрясен недавними переживаниями. Я объяснил парню, что действия штата в отношении него незаконны и что мы могли бы подать против властей гражданский иск, но он не проявил интереса к этой идее. На самом деле я и сам не считал подачу гражданского иска такой уж хорошей тактикой, поскольку это могло бы подставить его под дальнейшее преследование, но мне не хотелось, чтобы он думал, будто я не готов за него бороться.

– Мистер Стивенсон, все, чего я желал, – это рассказать правду. Я не могу садиться в тюрьму и скажу вам честно – эти люди меня напугали!

– Я понимаю, – ответил я, – но то, что они сделали, незаконно, и я хочу, чтобы вы знали, что не сделали ничего дурного. Это они вели себя совершенно неприемлемо. Они пытаются запугать вас.

– Ну так у них получается! То, что я говорил вам, – правда, и я за это ручаюсь. Но я не могу позволить, чтобы эти люди за мной охотились.

– Судья отклонил наше ходатайство, так что вам не придется давать показания или приходить в суд – на данном этапе. Дайте мне знать, если у вас еще возникнут какие-то проблемы или если кто-то придет говорить с вами об этом. Вы можете сказать этим людям, что я – ваш адвокат, и направить их ко мне, хорошо?

– Да, хорошо. Но означает ли это, что вы и есть мой адвокат?

– Да, я буду представлять вас, если кто-то станет создавать проблемы из-за ваших показаний.

Когда я уезжал, Дарнелл немного воспрял духом, но все еще не до конца пришел в себя.

Я садился в машину и с замиранием сердца понимал, что если каждого, кто пытается помочь нам в этом деле, будут запугивать, нам будет очень трудно доказать невиновность Уолтера. Если его делу не откажут в прямой апелляции, у нас будет шанс подать впоследствии ходатайство, заявленное после вынесения вердикта о виновности, и нам потребуются новые доказательства, новые свидетели и новые факты для доказательства невиновности Уолтера. И, судя по опыту Дарнелла, это будет крайне трудно. Но я решил пока об этом не беспокоиться и обратить внимание на апелляцию. После отказа в пересмотре дела записку в апелляционный суд следовало подать в течение 28 дней. Я даже не знал точно, сколько прошло времени с того момента, как судья вынес постановление, поскольку так и не получил приказ.

Расстроенный и встревоженный, я поехал домой. Курсируя между Монровиллем и Монтгомери, я привык разглядывать фермерские земли, хлопковые поля и холмистую местность; я думал о том, какой была здесь жизнь десятки лет назад. На сей раз мне не пришлось ничего воображать. Отчаяние Дарнелла, его печаль, когда он осознал, что с ним могут безнаказанно сделать все, что угодно, нагоняли крайнее уныние. По увиденному мною было ясно: здесь никто не придерживается закона; нет никакой ответственности, да и совести тоже. Арестовать человека только за то, что он выступил с заслуживающим доверия свидетельством, которое подвергало сомнению обоснованность приговора к смертной казни?! Чем больше я об этом думал, тем сильнее становились мои растерянность и злость. А еще это был отрезвляющий момент. Если эти люди арестовывают тех, кто говорит неудобные для них вещи, как они отреагируют, если я создам им еще бо́льшие трудности?

Выезжая из городка, я смотрел, как садится солнце и тьма опускается на сельский ландшафт – так же, как было прежде, столетие за столетием. Люди сейчас разъезжаются по домам. Одни – в очень уютные дома, где легко расслабиться и отдохнуть; защищенные, гордые обществом, в котором живут. Других – таких, как Дарнелл и родственники Уолтера, – ждали обиталища намного менее комфортные. И вряд ли им так уж легко расслабиться, и вряд ли мысли об обществе вызывают у них особую гордость. Им наступающая тьма несет привычную неуверенность, незащищенность, отягощенную застарелым страхом, таким же старым, как и сами поселения в этих землях; дискомфорт слишком давний и постоянный, чтобы стоило его обсуждать, но слишком обременительный, чтобы забыть о нем… Я прибавил скорости, стараясь уехать как можно скорее.

– Он ведь просто маленький мальчик!

Было поздно, и я взял телефонную трубку после окончания рабочего дня, потому что в здании больше никого не было: это становилось моей дурной привычкой. Пожилая женщина на другом конце линии после прочувствованного описания своего внука, которого только что отправили в тюрьму за убийство, принялась умолять меня:

– Он в тюрьме уже две ночи, и я никак не могу до него добраться. Я живу в Вирджинии, и со здоровьем у меня неважно. Пожалуйста, скажите мне, что вы что-нибудь сделаете!

Я не сразу ответил ей. Лишь горстка государств разрешала применять смертную казнь к детям – и Соединенные Штаты были одним из них. Многие мои алабамские клиенты сидели в тюрьме для смертников за преступления, в совершении которых их обвинили, когда им было по 16–17 лет – действительно дети. Многие штаты изменили свое законодательство, чтобы легче было судить детей как взрослых, и мои клиенты становились все моложе и моложе. В Алабаме больше несовершеннолетних, приговоренных к смертной казни{44}, на душу населения, чем в любом другом штате – или, если уж на то пошло, чем в любой другой стране мира. Я был полон решимости справиться с растущим спросом на наши услуги, берясь за новые дела только в том случае, если клиенту предстояла казнь или он был официально приговорен к заключению в тюрьме для смертников.