Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Господи, и до чего же был Ленин во всем прав! Ведь все яснее ясного: при сытом здоровом крестьянстве сытым и здоровым был бы рабочий класс. И коллективизацию можно было бы проводить тихо, спокойно, постепенно, на добровольных началах по ленинским заветам, а не теми жестокими, пожарными методами, которые применил Сталин, доведшими людей и страну до повального голода. Неужели он не помнил или забыл, что народ в 1917 году восстал против голода и нищеты, он требовал «хлеба и свободы» и во имя этого совершил революцию, и боролся за народную советскую власть в глубокой надежде, что при этой народной власти каждый будет сыт, получит «хлеб и свободу», избавится от нищеты и сумеет добиться успеха по способностям?

Бухарин, Рыков, Томский выступали в это время с теорией затухания классовой борьбы и даже мирного врастания кулака в социализм. Да какие это были «кулаки»? Тех, кого я видела, были просто крепкие, зажиточные, трудолюбивые крестьяне.

Ведь смычка рабочих и крестьян совершила революцию. Люди воевали за землю, за волю, за лучшую долю, и это привело к победе в самых страшных условиях гражданской войны.

Эта же смычка вытянула страну из кризиса после гражданской войны. И она бы вознесла Советскую власть на недосягаемую высоту, весь мир содрогнулся бы перед ее могуществом, мудростью и силой. Ведь так и должно было быть. И этого все народы мира от нее ожидали и только враги этого боялись.

Прошло несколько лет, прежде чем я заставила себя вновь посетить мою любимую Македоновку.

Коллективизация закончилась, и по всей стране на все мотивы начали распевать песенку на слова Сталина из какого-то его выступления: «жить стало лучше, жить стало веселей».

Я вышла из поезда на пустой перрон. Вдали белели оголенные под лучами горячего солнца дома, утопавшие раньше в прохладе роскошных садов. Грустной тишиной встретило меня это когда-то цветущее село. Ни души на улице, ни одного звука не доносилось из домов, даже лая собак нигде не было слышно.

— Где люди? Где молодежь? — спрашивала я у бабушки. — Куда делись сады, цветы?

— Цветы сажать некогда, люди заняты с утра до ночи. Сады вырублены на топливо в зимнюю стужу, а молодежь разбежалась.

Вечер, откуда-то начали появляться какие-то незнакомые тени людей. Проходили мимо, не глядя по сторонам, устремив усталые лица в землю, и исчезали, как привидения. Вместо обычного богатого стада прошло несколько тощих коров. Люди перестали держать скотину, ее надо было кормить — не было корма, за ней надо было ухаживать — не было времени и сил.

Ни от обычного вечернего оживления, ни от былого шума не осталось и следа. Только ленивый дымок, выходивший из редких труб, указывал на какие-то признаки жизни в этом совсем недавно таком оживленном богатом селе.

Настала ночь. Темная, южная ночь. Небо усыпано огромными яркими звездами. Ни одного огонька в домах, на селе. Народ, не зажигая света, ложился спать засветло, не было даже керосина.

Я стояла на дворе и думала: «Боже, какая тишина, как на кладбище…» Постояв несколько минут и подавляя в себе внезапно вспыхнувший страх, бросилась к дому.

Какая-то тень вдруг отделилась от крыльца и испуганно отбежала в сторону.

— Кто здесь? — окликнула я.

Тень молчала…

Вздрогнув, я быстро вбежала в дом.

И невольно вспомнила нашу шумную, веселую компанию молодежи, мы собирались вечером всегда вот здесь, у нашего дома, и до полуночи обсуждали те вопросы, которые волновали всех нас, строили планы на будущее и, разойдясь, с нетерпением ожидали следующей встречи, на следующий день, чтобы все обсудить и решить все неразрешенные нами вопросы до конца.

С этими грустными мыслями я уснула.

Проснулась я утром, на той же постели, на которой спала я в далеком детстве.

Солнце заливало ярким светом ту же любимую комнату. В этой комнате все было по-прежнему. Я улыбнулась — как здесь хорошо! И вдруг вчерашний день вспыхнул в памяти, как кошмар.

В пустом дворе бродило несколько курочек. Печальные грядки на огороде. Одинокая унылая акация на углу дедушкиного дома. Под акацией с детства еще знакомый камень. Такой красиво обтесанный, как будто остался здесь еще с ледникового периода, на нем сидит обросший оборванец, и рядом дедушка о чем-то уговаривает его.

Глаза этого человека пугливо бегают по сторонам, и на мгновение останавливаются на мне. И вдруг все лицо напряглось, в невероятных усилиях воспоминаний.

— Кто она? — шепотом спросил он у дедушки.

— Дмитрий Васильевич? — вскрикнула я, опустившись перед ним на землю. — Я Нина, Нина, ты помнишь меня?

Он махнул головой, не то давая понять мне, что вспомнил, не то отмахнулся от каких-то тяжелых дум, и произнес хриплым, чужим голосом:

— Табачок бы мне, закурить…

Я сунула ему пачку папирос, и, еле сдерживая рыдания, твердила:

— Дмитрий Васильевич, вспомни, я Зоина подруга — Нина…

Лицо его исказилось невероятной болью:

— Зои нет у меня… Нет Юры, нет Васи, нет Марии, нет Василисы. Весной старуха умерла… Я вот один стерегу свой дом…

О, это было ужасно…

Замечательный когда-то дом, с огромным садом, окруженный цветами. Великолепный чистый, ухоженный двор, покрытый чистейшим желтым песочком, с огромной крытой террасой, где мы с Зоей любили спать в жаркие душные ночи и болтать о наших будущих планах почти до утра, превратили в колхозную кузницу, а теперь здесь были просто развалины, где по ночам дико хохотали филины и совы.

— Кто ты? — вдруг снова обратился он ко мне…

— Я, Нина, ну вспомни, вспомни меня… — умоляла я.

— Пойдем, позавтракаем, — дедушка тронул его за плечо. Но он, пугливо оглянувшись вокруг, быстро встал и ушел.

— Вот так уже полгода, — со вздохом произнес дедушка, глядя на удаляющуюся фигуру. — С тех пор, как умерла Анюта (жена его). Чем только он живет? Покормить его мне стоит больших трудов. Зайдет в село, попросит закурить и снова куда-то исчезает. С ним это произошло еще в лагере.

Я быстро уехала из этого кладбища живых покойников. И еще долго не могла освободиться от гнетущего душу кошмара.

Весной, когда растаяли сугробы, труп старика (замечательного гордого человека) нашли в развалинах его собственного дома.

Так исчезла, так погибла прекрасная, трудолюбивая, крепкая, здоровая семья, которой надо было просто гордиться.

И в таком маленьком, из 100 семейств, поселке почти половина семей была жестоко раскулачена. Никто из них не был кулаком-мироедом, никто из них никого никогда не эксплуатировал. Это были умные крестьяне, умевшие трудиться и любившие свой труд. Их талантливые дети — Коли, Пети, Мити, с которыми я так любила проводить лето, разъехались, разбежались, а их родители, став «лишенцами», были все сосланы.