Воспоминания еврея-красноармейца - Леонид Котляр

В Козелец мы приехали летом 1932 года. Именно приехали, а не переехали. Моя тетя Таня, заменившая нам мать, сразу учуяла недоброе в этом «выдвижении» отца из Киева и окончательно покидать наше городское жилье наотрез отказалась. Поэтому в Козельце мы снимали небольшую комнатку в собственном доме Рутштейна — механика и бывшего агента по продаже швейных машин «Зингер». Он постоянно трудился, ремонтировал машинки жителям Козелецкого района, хотя был уже болен и стар. Можно было только удивляться, как устояла его приватная мастерская в штормовое время ликвидации НЭПа, всеобщей коллективизации сельского хозяйства и построения «основ социализма».

Жили мы в Козельце до Октябрьских праздников, а потом возвращались в Киев. А отец оставался без нас до мая следующего года. Эта кочевая жизнь на два дома длилась четыре года и оборвалась самым неожиданным и неприятным образом, но об этом речь впереди.

Летом 1932 года голод в Козельце еще не очень ощущался, но в 1933-м уже действовал закрытый распределитель.

И я, хоть нас и не было в вышеупомянутом списке, молоко все-таки получал «неофициально», отправляясь по утрам с литровой бутылкой в пункт, где его выдавали. Мне отказывали не так уж часто, но было очень неприятно протягивать бутылку, когда другим дают, а тебе могут и не дать.

Зима 1932–1933 годов в Киеве без отца была для нас трудной и голодной, еще тяжелей оказалась следующая. Отец, оставшийся на зиму в Козельце, почти не мог оказывать нам материальной поддержки, потому что тратил свою небольшую зарплату на пропитание и оплату комнаты. Он ни разу не смог к нам приехать хоть на день, и всю зиму мы не получали от него ни писем, ни вестей и не знали, что и думать. Потом выяснилось, что он чуть не погиб в автокатастрофе и долгое время пролежал в больнице. Нашего адреса в Киеве козелецкое начальство могло и не знать, чтобы прислать нам о нем недобрую весть.

Начальство постоянно упрекало отца в том, что он сидит на чемоданах и требовало, чтобы интересы партии были для него выше семейных. И они были выше. Даже летом по многу дней отец не бывал дома, выполняя в селе, где он был уполномоченным райкома партии, всевозможные поручения, считавшиеся важней основной работы.

В 1933 году мы приехали в Козелец 28 мая. Отцу не удалось раздобыть для нашего переезда грузовик-полуторку, и мы добирались по Десне пароходом до пристани Остер, а оттуда 18 километров лошадьми. И хоть с опозданием, все-таки посадили огород. Кроме картошки, кукурузы и подсолнухов, в огороде была еще посеяна полоска проса, но необычного. Зерно его росло подобно камышу на высоком и могучем стебле. Из этого проса мы получили великолепное янтарное зерно. Больше никогда я подобного проса не видел и каши из такого пшена не ел. Летом 1933-го мы не голодали, но досыта стали есть только осенью. Начало сытой жизни ознаменовалось у нас в конце лета сваренным во дворе коллективным (вместе с соседями, снимавшими у Рутштейнов половину дома) кондёром — густым пшенным супом с картошкой нового урожая. Кажется, это был первый день за все лето, когда я поел досыта.

Я учился работать в огороде, у меня были хорошие товарищи. Козелец мне нравился. Это был живописнейший уездный городок Черниговщины с большим количеством прекрасных, но бездействующих храмов и удивительной красоты собором, построенным по проекту Растрелли. До сих пор помню своих друзей-товарищей по козелецкой жизни: Жора Лазарец — сосед, живший на противоположной стороне улицы, его приятель Володя Иванов и мой одноклассник Шурик Ярошенко. У Шурика была младшая сестра Липочка, необыкновенной красоты и обаяния девочка (такой во всяком случае она мне тогда казалась), одноклассница моего брата Ромы. Шурик и Липочка жили в небольшом опрятном домике на территории единственного действовавшего в Козельце православного храма, сторожем которого служил их отец. В компании с Шуриком я впервые переступил порог церкви, впервые увидел и услышал праздничное богослужение (пионерские галстуки мы спрятали в карманы).

Лучшие воспоминания детства связаны у меня с Козельцем. Но и одно, очень неприятное, тоже связано с ним. Осенью 1935 года, почти через год после убийства Кирова, началась чистка партии. В Козелецком районе она происходила публично, в клубе, переоборудованном из церкви, при большом стечении любопытствующих, независимо от партийной принадлежности. Чистка продолжалась несколько дней, и пройти ее должны были все коммунисты района. Комиссия во главе с первым секретарем райкома, латышом, товарищем Рыниксом, сидела на сцене за столом, покрытым красной скатертью. «Чистившиеся» вызывались на сцену по одному, кратко излагали свою биографию, затем отвечали на вопросы. Даже самые невинные вопросы звучали так, будто человека желали непременно в чем-то уличить или обвинить. Во всяком случае мне, сидящему в зале, так казалось. Пришел я туда потому, что в тот день назначено было явиться на чистку моему отцу. Мне шел уже четырнадцатый год, трудная жизнь помогала быстро взрослеть, я интересовался всем, что происходило в стране. В непогрешимости коммунистической партии и ее генеральной линии я не сомневался, как и в том, что мой отец честный коммунист. Но все-таки я волновался, понимая, что, наверно, и его ожидают такие же каверзно-враждебные вопросы, и заранее был уверен, что как бы ни старались те, кто будет их придумывать и задавать, они ничем не смогут повредить отцу.

Действительность опрокинула все мои ожидания. Сначала его пытались обвинить в том, что он брал масло на подконтрольном ему маслозаводе. Я точно знал, что обвинение это ложно: я этого масла никогда не видел и даже не подозревал о существовании такого завода. И у обвинителей ничего не получилось — отец отверг ничем не доказанные выпады. Но их отвратительный привкус все-таки остался, повис в атмосфере зала. И тут был извлечен из папки и оглашен документ-донос, гласящий, что Котляр Исаак Моисеевич торговал тайно в Киеве сахаром, доставляя его туда вагонами. Донос, как водится, также ничем не подтверждался. И обвиняли моего отца даже не в том, что он торговал вагонами сахара в 1919–1920 годах, а в том, что он скрыл этот факт своей биографии от партии. И хотя партия ничем доказать это не могла, да и не пыталась, именно за это отец из партии был исключен.

Лишившись партбилета, отец автоматически лишался и руководящей должности. Теперь наше возвращение в Киев стало делом ближайших дней. Вот когда была оценена прозорливость Тани, не пожелавшей окончательно переезжать из Киева. Что бы наша семья теперь делала в Козельце без работы и крыши над головой?!

Все складывалось, в общем-то, к лучшему, но решение комиссии, «вычистившей» отца из партии, необходимо было обжаловать, то есть доказать документально и неопровержимо беспочвенность и ложность выдвинутых против него обвинений. Наплевать на всю эту нелепость и остаться вне партии, которая так несправедливо поступает со своими членами, было невозможно. Это означало бы молчаливо признать свою вину, а значит, оставить несмываемое пятно на биографии, писать об этом всю жизнь во всех анкетах при поступлении на работу и т. д. Не говоря уже о том, что можно было и загреметь в места, откуда не идут ни письма, ни телеграммы. Так что коммунисту на партию обижаться не полагалось. И, вернувшись в Киев, отец первым делом обжаловал в ЦК ВКП(б) свое исключение из партии. А на работу устроился по своей старой специальности.