Лучше не бывает - Айрис Мердок

То, что Мэри решилась вернуться сюда и увидеть этот маленький домик, было как-то смутно связано с Вилли. Она никогда не рассказывала ему об этом, да и вообще об Алистере тоже. Но вместе с крепнущим решением переделать Вилли пришла и необходимость распрощаться с прошлым окончательно. Она должна поговорить с Вилли об Алистере и о том, как все это было, и о том, что случилось. И чтобы смочь сделать это, она должна была вернуться назад, оживить и освежить все эти томительные старые воспоминания и томительную старую боль. Она должна была совсем по-новому встретиться со своим мужем.

Но она не могла представить, насколько эта встреча может оказаться полной и поглощающей. Она не предвидела клематисы, мощенную плитками тропинку и стену. Вилли казался жалкой тенью по сравнению с кричащей реальностью всего этого. Вялый летний воздух улицы, пахнущий пылью и слегка смолой, был воздухом ее брака, когда постепенно — не то чтобы она ощутила себя пойманной в ловушку, но как бы уменьшенной, и все вокруг тоже уменьшилось и потеряло яркость. Произошло ли это тогда, выражаясь вульгарно и обывательски, когда до нее дошло, что ее муж не такой выдающийся человек, как она думала? Возможно, мне не надо было выходить за него, возможно, я недостаточно сильно любила его. Но какой смысл был сейчас в этих рассуждениях? Что на самом деле могли рассказать ей стена и мох об уме и сердце двадцатитрехлетней девушки? Она припомнила сейчас — скорее как физический объект, чем плод творческого усилия — огромный роман Алистера, который она благоговейно перепечатывала на машинке, а потом перепечатывала снова, но уже с меньшим энтузиазмом, когда сорок два экземпляра совсем истрепались, будучи посланными к двадцати издателям. Роман еще существовал. Она обнаружила его год назад в кладовке, и ей стало физически больно, когда она перелистала его.

Мэри медленно шла к дальнему концу улицы. Она уже могла увидеть, что живую изгородь из желтой бирючины, которую они с Алистером сажали, выкорчевали, и крашенный креозотом штакетник тоже снесли, а на их месте стояла низкая зубчатая кирпичная стенка. Маленький садик перед домом, в котором она и Алистер высадили розы, был полностью замощен — остались только две клумбы с розмарином, чьи голубоватые соцветья склонялись почти до земли. Теперь Мэри стояла почти напротив дома. Она испытала шок, увидев через темноту передней комнаты свет в заднем окне. Они, должно быть, снесли стену между двумя лестницами. Они с Алистером часто обсуждали, нужно ли это делать. Она остановилась и посмотрела через улицу. Дом казался покинутым, улица пустынной. Она потрогала гладкую зернистую поверхность теперь крепкого и толстого ствола сливы. Следующего дерева не хватало, оно и было тем, в которое врезалась потерявшая управление машина.

Опершись на крепкое дерево, Мэри почувствовала себя больной и слабой. Форма нижних окон вернула ее к тому последнему вечеру, обычному летнему вечеру — такому же вялому, как и сегодняшний. Они с Алистером ссорились. Из-за чего? Просто была атмосфера ссоры, не серьезной, обычной, ленивой вечерней ссоры. Она видела в его руке письмо, которое он собирался отнести на почту. Лица не видела. Она, возможно, просто не хотела смотреть на него. Она подошла к окну и увидела, как он идет по тропинке и выходит на мостовую, дальше она тоже все видела, все слышала: в тишине улицы неизвестно откуда вывернувшаяся машина, визг тормозов, колебание Алистера, его прыжок ради спасения — и он оказался прямо под колесами, его рука, поднятая вверх, его ужасный, ужасный крик.

Зачем я пришла сюда, думала Мэри, я не знала, что это будет так. Старые мысли заполонили ее, суть их не изменилась. Если бы я окликнула его, или постучала по стеклу, или сказала хоть одной фразой больше, или пошла бы с ним, я бы могла так сделать, если бы мы не поссорились. Все что угодно могло разбить эту цепь причинности, что свела вместе его и машину именно в этот определенный миг. Слезы полились по лицу Мэри. Она отошла от дерева. Она поймала себя на том, что вполголоса повторяет то, что как безумная повторяла тогда людям, столпившимся на мостовой. «Знаете, так мало машин ездит по нашей улице. Так мало машин ездит по нашей улице».

Пола спускалась по узкой лестнице в Фойлзе. Она уже потратила несколько часов на поиски книг и съела сэндвич в «Геркулесовых столбах». Она успела сделать и еще несколько покупок для Вилли — купила то, о чем он попросил. Она не сказала об этом Мэри, потому что Мэри отчаянно ревновала к любой попытке сослужить службу Вилли. Умолчать об этом пришло Поле в голову как-то само собой, совершенно естественно.

Пола тащила большую корзину с книгами и еще пакет под мышкой. Что мне делать с этой тяжестью, думала она. До поезда, на котором она, Пирс и Мэри должны были возвратиться в Дорсет, еще оставалось немало времени. Пола решила: пойду-ка я в Национальную галерею, оставлю вещи в гардеробе и посмотрю картины. Она вышла на жаркую многолюдную улицу и стала ловить такси. «Волна жары продолжится» — гласило объявление.

Пола знала толк в картинах, они доставляли ей интенсивное, совершенно чистое и поглощающее ее наслаждение, которое не давало никакое другое искусство, хотя на самом деле литературу она знала гораздо глубже. Однако сегодня, поднимаясь по знакомой лестнице и сворачивая налево к золотой компании итальянских примитивистов, все, о чем она могла думать, — был Эрик, чей образ, исчезнувший, пока она охотилась за книгами, теперь вернулся с новой силой. Эрик медленно, медленно двигался в ее направлении, как большая черная муха, ползущая по земному шару. Она только что получила от него открытку из Коломбо.

Пола вспомнила руки Эрика. У него были странные квадратные руки с очень широкими плоскими пальцами и длинными шелковистыми золотистыми волосами, которые росли не только на тыльной стороне ладоней, но доходили до второго сустава пальцев. Кольцо с печаткой утопало в этой темно-золотистой траве. Возможно, что именно руки навели его на мысль стать керамистом. Пола как будто чувствовала сейчас холодный запах мокрой глины на его руках. Эрику лишь однажды удалось заработать себе на жизнь керамикой в Чезвике. Поле нравился недостаток светскости в нем, ей нравились его руки, творящие чудеса с вертящейся глиной, ей нравилась глина. Все это было так не похоже на Ричарда. Наверно, я влюбилась в руки Эрика, думала она, а может быть, я влюбилась в глину. Эрик казался ей, в отличие от Ричарда со свойственной ему смесью интеллектуальности и сложной чувственности, таким надежным и естественным. А все же Эрик был невротиком, считала она поначалу. Он только представлялся естественным человеком, ремесленником — в забавной блузе и с львиной копной нечесаных золотых волос. Большой Эрик, крупный мужчина… Тем сильнее был ошеломительный ужас, когда Эрик потерпел поражение… от Ричарда. Мог ли Эрик простить ей это поражение? Она вдруг подумала: может быть, он возвращается с целью убить меня. Может быть, это единственное, что может вернуть ему покой. Убить меня. Или Ричарда.

Ричард. Пола, которая до этого спокойно бродила по залам, вдруг остановилась как вкопанная перед картиной Бронзино «Венера, Купидон, Безрассудство и Время». Особая картина для Ричарда. «Вот — подлинная порнография для тебя», — она как будто слышала высокий голос Ричарда. «Единственный настоящий поцелуй, когда-либо изображенный в живописи. Есть поцелуи и поцелуи. Пола, Пола, подари мне поцелуй Бронзино». Пола вернулась на середину комнаты и села. Ричард давно, еще до женитьбы, «завладел» этой картиной Бронзино. Он был первым, кто заставил ее действительно увидеть ее, и она стала символом их влюбленности, и хотя это чувство прошло, но тем более дорогим оставался для нее этот образ. Он был своего рода воплощением чувственности Ричарда, развращенности Ричарда, и она приняла сразу ее с тем же мгновенным удивлением, как и самого Ричарда. Целомудренная Пола, холодная Пола, Пола — синий чулок нашла в дьявольски развратной природе мужа сад немыслимых наслаждений. Пола была не способна на блаженство вне брака. Но ее замужняя жизнь, действительно, стала блаженством.