Мурло - Владислав Несветаев

— В полицию позвони, раз неймётся.

— Ага, полиция, — пробубнил старик, открыл дверь и вышел.

— Ну Илья! Чего ты меня мучаешь?! — кричала ему вслед старуха.

Илья Михайлович проворчал что-то себе под нос, покачал головой и, пиная снег, двинулся в путь. Но тут же остановился у покосившегося забора. Он смотрел на железный дырявый кувшин, висящий на колышке, и сосредоточенно думал. Он сжимал челюсти и гневался. Постояв ещё недолго, махнул рукой, развернулся и пошёл обратно в дом. Войдя в сени, он прокричал:

— Как там улица называлась?! Напомни!

— Что?! Подойди! — кричала в ответ старуха.

— Коряга глухая! — недовольно выпалил Илья Михайлович и прошёл в комнату. — Улица, говорю, как называлась?

— Сиди ты, старый, дома, — взмолилась Надежда, — не ходи никуда. Я тебя прошу. Надо тебе в чужие дела нос совать?

— Надя! — крикнул дед. — Скажи, как улица называется! Я ж и так могу уйти. Да только до ночи не вернусь.

— Дай запишу, — смирилась старуха и протянула руку к ящикам.

Старик вынул оттуда огрызок бумаги и карандаш.

— Озёрная. Дом семнадцатый. В голубой должен быть окрашен. Ставенки там красивые, резные, с петушками будто бы.

— Смотри-ка, как всё помнит, — с ревнивой усмешкой заметил старик.

— Сиди ты, — Надежда махнула рукой. Она часто говорила «Сиди ты» вместо «Иди ты», даже когда человек стоял.

Илья Михайлович наконец вышел из дома. До трассы он должен был добраться за час. Оттуда на попутке или на автобусе. Последние ездили редко.

Старик шёл вдоль занесённой снегом грунтовки и представлял себе встречу с Домрачёвым: как тот обрадуется, узнав о находке, как будет благодарить старика, а как он сам будет стесняться, отказываться от денег и говорить, что хорошие дела не за деньги делаются, что борьба со злом — это его прямая обязанность как человека. Замечтавшись, Илья Михайлович даже не услышал, как слева от него остановилась машина.

— Чего такой радостный, Илья Михалыч? — обратился к нему водитель. — За пенсией, что ли, идёшь?

Старика бросило в жар.

— Да нет, Степаныч, — сдавленно заговорил он, — до Мешково решил прогуляться. — Ох, хорошо как. Садись, подброшу: как раз туда еду. Садись, садись, не стесняйся, — Степаныч вытянулся, открыл дверь, приглашая деда сесть. Тот нахмурился и медленно полез в салон.

Когда пассажир сел, Степаныч спросил его:

— Чего тебя, старый, потащило туда?

— Да знакомые старые. Повидать захотелось, — скупо ответил старик.

— А меня вот вызвали: авария какая-то на линиях.

Старик ничего не ответил и отвернулся.

— Сегодня такую штуку вычитал в журнале, — продолжил говорить Степаныч. — Гора есть то ли в Грузии, то ли в Армении, не помню… Так вот что с горой-то с этой: на склон поставишь машину, а она не вниз, а вверх покатится. Представляешь?

Старик оживился:

— Чего это?

— А вот, говорят, гравитация там как-то по-другому работает: замолено там, что ли. Иной раз, пишут, камни вверх катятся, а спускаться начнёшь — тяжело. Вот подниматься — легко, а спуститься — это постараться.

— Выдумают же, — сказал старик, охотно веривший в подобные чудеса. — Как знать, как знать. Фотографии же прикладывают. Камень, значит, утром и вечером: утром — ниже, а вечером — выше. Вот как ты объяснишь? Даже ручьи там вверх текут. Это ж надо!

— Ну а лягу я на эту гору и что, тоже вверх покачусь?

— Покатишься ж, наверное. Я жене говорю, зарплату туда положить надо: с деньгами туго сейчас. Кризис, что поделать.

— Делать нечего, — сурово заметил старик.

— А то. Того и гляди, скоро воровать начнут. Ты поосторожнее с этим, дед.

— Меня обворуй, — с угрозой сказал Илья Михайлович. — Сам, кого хочешь, раздену.

Степаныч усмехнулся.

— А у меня сын всё пирожные просит: любитель сладкого. А я ему: «Хлеб, маргарин и сахар — это не пирожное, что ли?» Молчит, главное, хмурится. Да, зажрались, Илья Михалыч. Ну ты вспомни девяностые: за милую душу этот маргарин. А сейчас всё есть: и то мало.

— Ты мне-то не рассказывай: побольше твоего видал, Ежова ещё застал, а ты мне про маргарин свой — вот тогда голод был, а сейчас на всём готовеньком. Магазинов понатыкали: живи — не хочу. А ещё ж, гады, мародёрствуют. — Да с жиру бесятся, Илья Михалыч. Возил я жену на обследование в город к этому… как его… урологу. Да, урологу. Почки у неё что-то болят: как бы не мочекаменная. Ну и что ты думаешь? Сидит харя: жирная, отъевшаяся. Говорит, мол: «Вы же понимаете, хоть медицина у нас и бесплатная, всё же не самого лучшего качества. А я вам, — говорит, — всё по лучшему разряду сделаю», — и подмигивает сволочь. Дашка-то сразу в сумку полезла, а я её за руку — хвать. Поднял там шороху: «До президента, — говорю, — дойду. Мы вас, черти, засудим! — говорю. — На магнитофон всё записал». Этот сразу осунулся, чуть сам деньги предлагать не стал. А я ему: «Ты, — говорю, — засунь свои деньги куда подальше. Лечи давай». Просто… Просто работу свою выполнять надо и место своё знать. Хорошо бы было, если б весь мир, как эта гора, был: как бы всё строилось легко. Летали б уже давно на машинах своих, а не по ухабам этим тарахтели. — Ага. Летали бы, — скептически заметил старик. — Взлетишь и не сядешь. Всё летаешь да летаешь. Так всю жизнь и пролетаешь. А приземлиться иногда, милок, хочется. Намотаешься порой — и так лечь хочется, наесться пельменей или ещё чего. Лечь да и лежать. А на горе твоей ляжешь, да и вверх полетишь. Надо оно такое?

— Что ж ты, старый, всё вверх тормашками переворачиваешь? — возмутился Степаныч. — Я же тебе не на голове ходить предлагаю. Просто говорю, чтоб подниматься легче было.

— Ага, ну пойдёшь ты по этой горе, а у тебя всю морду вверх потянет. Глаза замуруются, нос, рот. И так хорошо, как есть. — Хорошо, конечно, — согласился Степаныч.

Так они и ехали с полчаса. Илья Михайлович не хотел говорить с вором, но тот его вечно провоцировал, и старик молчать не мог. Ну как было не высказаться, когда Степаныч рассказывал, как пришельцев над горой видел или как гадалка ещё двадцать лет назад ему сына предсказала? И вот старик сначала нехотя, а потом с жаром втянулся в разговор.

Когда въехали в Мешково, Степаныч обратился к деду:

— Тебе куда надо-то? По какому адресу?

— Дай-ка я… сейчас… — сказал старик и засуетился, роясь в карманах тулупа.

Вытащив сжатые в кулаке бумажки, фантики и скорлупу от семечек, он нашёл смятую бумажку, на которой был написан адрес.

— На Озёрную мне. Дом семнадцатый. Домрачёв нужен.

— Домрачёв? Дядя Жора? Он же помер.

— Да племянник его приехал.

— Племянник? Ничего не слышал про него.