Memow, или Регистр смерти - Джузеппе Д'Агата

Ресторан переполнен людьми, выставляющими напоказ свою суть, не скрывая ее и не краснея. Никто здесь не достоин тех денег, какими располагает. Деньги имеют ценность, значение, а эти люди ничего не стоят, хотя считают себя вправе сидеть тут за столиками и ожидать от официантов почтительного обхождения.

Ванда входит, уверенная в себе. Она тоже выставляет напоказ свое лицо, не стыдясь. Так или иначе, ей двадцать пять лет — глупых, но жизнелюбивых.

— Рим стал просто невыносим. Чтобы поймать такси…

Кажется, она отсутствовала несколько лет. Садится. С удовольствием осматривается.

— Я рада, что ты разбогател. Видимо, мое отсутствие принесло тебе удачу. — Она изображает улыбку, подобающую для роскошного ресторана, и бросает взгляд на меню. — Знаешь, чего мне хочется? Маринованных луковок. — Она смотрит на меня и протягивает руку, чтобы взять мою, но так и не дотягивается, потому что я не иду ей навстречу. И тут же решает, подмигивая: — Нет, лучше отказаться от луковок, а то потом…

Потом, говорю я себе, мне не потребуется целовать тебя. Между тем своей нарочитой сдержанностью я сумел вызвать ее на разговор.

— Послушай, ты сказал, что хочешь помириться и впредь будешь добрым и нежным. Да, нежным. Ты именно так и сказал по телефону… А я просто дура, потому что всегда верю тебе. Всякий раз попадаюсь на эту удочку и верю твоей болтовне. Короче, зачем ты меня искал? Что тебе надо?

— Не волнуйся. Я просто смотрю на тебя.

— Ну а дальше?

— Ты красива. Нравишься мне. Я почти что люблю тебя.

— Дурак.

— Мне действительно не хватало тебя. Очень.

— А мне тебя нет.

— Прекрасно знаю.

— Трижды дурак. Я же не виновата, если ты сам не хочешь, чтобы я звонила тебе.

— Могла бы написать. Извини, я забыл, что ты не умеешь это делать. Серьезно, даже представить себе не могу письмо от тебя. Ты хоть раз писала кому-нибудь?

Качает головой, смеясь.

— Дурак. Интеллектуал.

— Это одно из тех слов, которые я ненавижу больше всего.

— Знаю. Ты только и делаешь, что ненавидишь. Я все время слышу, что ты зол на всех и вся.

— Особенно на тех, кто заботится обо мне.

— Почему бы тебе не смотреть на все проще?

— Как, например, это делаешь ты?

— Ладно, я знаю, что ты презираешь меня.

— Напротив. Завидую, потому что чувствую твое превосходство. Но никогда не признаюсь в этом.

— Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. Я живу так, как мне хочется. И если, как уверяешь ты и твоя бражка, мы все идем к концу, то я предпочитаю добираться туда, развлекаясь.

— И в самом деле, мы ведь здесь именно для того, чтобы развлекаться. Для этого и встретились.

— Я спрашиваю себя, отчего мне хочется видеть такого зануду, как ты. У меня было такое прекрасное настроение, я была так рада вернуться в Рим, к себе домой, а ты со своим…

— Это называется сарказм.

— …со своими потугами на остроумие пытаешься, как всегда, все испортить. Я надеялась, что ты хоть немного изменишься за это время.

— А я и меняюсь, уверяю тебя. Думаешь, мне все это не надоело? Мне нужно действовать, что-то предпринять, чтобы появились свежие мысли, неожиданные образы для новых размышлений. Нужно изменить и, конечно, сломать старые схемы, которые держат меня в плену, нарушить связи обычных мотиваций…

— Ну вот, опять бредишь, распространяясь о себе самом, словно перед тобой никого нет. Изменить? Не понимаю, что это значит. Но и такой, какой есть, ты нравишься мне, дурак.

На этот раз я позволяю ей взять меня за руку. Мы делаем заказ официанту, ожидающему с нетерпеливой улыбкой. Больше всего мне хочется пить. Ванда, напротив, возбуждена перспективой расправиться с филейной вырезкой под перцем.

Прошу ее рассказать, чем она занималась все это время.

— Представляешь, фильм снимали возле Виченцы, недалеко от дома моих родителей, так что я иногда заглядывала к ним. Была умницей, как никогда…

— И кто же тогда посылал тебя к чертям собачьим?

— Кино, я не люблю, когда ты такой вульгарный.

— Ладно, оставим это. Кто?

— Да нет, ты, и в самом деле изменился. Раньше спрашивал, сколько раз. Не вздумал ли ты случаем ревновать?

— Только этого не хватало.

— Фильм — дерьмо. Однако есть один эпизод, где я действительно играю.

— Голая?

— Как актриса я еще не раскрыла себя…

— Ну разумеется голая, ты еще слишком одета.

— Дай мне сказать. Я говорю серьезно. Мне надо было войти в роль, по-настоящему играть. Ведь только так приобретаешь профессию. — Она делает жест, как бы откидывая со лба воображаемую челку. — А ты как проводил время? Не уверяй, будто хранил целомудрие.

— Представляешь, вчера мне так недоставало тебя, что я даже подумал об одной маленькой девочке.

— Только подумал?

— И почувствовал, что я скотина.

— Но ты и в самом деле скотина.

— И все же с детьми я не связываюсь.

— Удивляюсь. И никогда не связывался?

— Никогда.

Ощущая мой хмурый, грозный тон, Ванда не настаивает на продолжении этой темы, тем более что нам подают заказанное. Идеальные зубки Ванды с радостью вонзаются в мясо.

— Давид. Давид Каресян. Я знакомил тебя с ним?

— Я ведь не жена твоя. Ты несколько раз упоминал о нем.

— Моя жена тоже с ним незнакома. Его убили.

Ванда продолжат жевать, отпивает глоток вина.

— Кто убил?

Пожимаю плечами.

— Вкололи смертельную дозу героина.

— Кто знает, может, это и не такая уж страшная смерть.

— Дело в том, что я тоже рискую.

Она никак не реагирует на мои слова.

— Не веришь?

— Кино, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда говоришь, что тебя убьют.