Дорога особого значения - Александр Александрович Тамоников

это крайне нежелательно для неведомой силы, потому что планы у нее самые серьезные. И что этой силе остается?

— Убить оперуполномоченного, а заодно, на всякий случай, и всех его осведомителей, — сказал Карагашев.

— Ну, всех или не всех — мы этого не знаем, — сказал Лыков. — Но мысль правильная. Убить. Что и было сделано. Попутно был разыгран и спектакль, чтобы нас сбить со следа и мы заподозрили в убийствах блатных. И вот тут-то мы подходим к самому важному…

— Если допустить, что осведомителей убийцам сдал начальник лагеря… — начал Карагашев.

— А больше, по логике вещей, это сделать некому, — прервал его Лыков.

— Но если это больше сделать некому, то что же тогда получается? — удивленным голосом спросил Карагашев больше у самого себя, чем у Лыкова, и тут же самому себе и ответил: — А получается, что начальник лагеря знает об этой силе и действует с ней заодно. В общем, как ни крути, а все замыкается на начальнике лагеря. — Карагашев смятенно умолк, подавленный такой логикой, которая, по сути, вырисовалась сама по себе.

— Да, именно так и получается, — согласился Лыков. — Потому-то я и говорю, что надо присмотреться к нему повнимательнее.

— Да, но что же это за сила? — задумчиво спросил Карагашев. — Откуда она взялась? Что ей нужно?

— Ну, а для чего нас с Игнатом одели в арестантские одежды и сунули в этот лагерь? — вопросом на вопрос ответил Лыков. — Уж тебе-то известно, кто мы такие и для чего мы здесь.

— Да, известно, — потер лоб Карагашев. — Но, честно сказать, я в это не верил. Думал — на всякий случай, перестраховка… Где — фашисты, а где — мы? А тут, оказывается, фашистские агенты в лагере… Если это так, то все становится понятным.

— Ну, это пока только предположения, — сказал Лыков. — На самом деле все может быть совсем по-другому.

— Да, конечно, — согласился Карагашев. — Все может быть по-другому… Но если все и вправду так, как мы думаем, то получается, что сам начальник лагеря и есть фашистский агент? И под его началом готовится в лагере бунт? А потом — и диверсии на Транссибе?

— Не знаю, — сказал Лыков. — Предполагать, конечно, можно все что угодно. А вот на самом деле… Может, он и агент. А может, и нет. Всего лишь паскудник, которым кто-то руководит. Как говорят те же блатные — попка. Все может быть.

— И что же будем делать? — спросил Карагашев.

— Рыть землю, что же еще? — улыбнулся Лыков. — Во-первых, никому не рассказывай ни обо мне, ни об Игнате, поскольку и в следственной бригаде тоже может иметься какой-нибудь попка. И тогда — ножи воткнут и в нас с Игнатом.

— Да-да, я понимаю, — поспешно закивал Карагашев. — Меня проинструктировали, с кем я должен держать связь.

— Вот с ними и держи, — сказал Лыков. — Теперь дальше. Та версия, которую мы с тобой обсудили, — это твоя версия. То есть ты додумался до нее самостоятельно, своим умом. На нас с Игнатом не ссылайся ни в коем случае. Это тебе тоже понятно?

— Да, конечно, — кивнул Карагашев.

— А лучше, — сказал Лыков, — и вовсе никому пока не говорить об этой версии. Пускай твои коллеги-следователи тормошат блатных. Заодно и нам с Игнатом будет прикрытие. А то скажут: а что это вас так часто водят на допрос? А вот когда будут дергать всех блатных подряд, то никто ничего и не скажет. Потому что мы с Игнатом — тоже блатные… Так что пускай пока другие следователи тормошат Подкову с его шестерками. А мы с тобой тем временем пойдем по другому следу.

— Хорошо, — кивнул Карагашев. — Я все понял.

— Замечательно, — сказал Лыков. — Тогда идем дальше. Скажи кому нужно, чтобы за начальником лагеря установили наблюдение. Немедленно! Потому что коль уж дело дошло до убийств, то, значит, они торопятся. Когда нет никакой спешки, тогда не убивают.

— Хорошо, — сказал Карагашев.

— Мы с Игнатом должны знать о результатах негласного наблюдения, какими бы они ни были, — сказал Лыков. — Во всех подробностях.

Карагашев молча кивнул.

— Вот пока что и все. — Лыков встал с табурета и потянулся, расправив плечи. — Да, кстати. Ты похлопотал насчет нас с Игнатом? Надеюсь, нас не запрут в кутузку?

— Пока — нет, — ответил Карагашев.

— Что значит пока? — нахмурился Лыков.

— Вас приговорили к кутузке условно, — пояснил Карагашев, улыбаясь. — Посадят после окончания следствия по делу об убийствах. Сказали, что до той поры в кутузку сажать никого не будут. Опасаются, чтобы заключенные не взбунтовались. И без того лагерь гудит, как пчелиный улей.

— Условно — это хорошо, — сказал Лыков. — Это нас устраивает. Ну, тогда вызывай конвой и отправляй меня обратно в барак. Завтра вызови или меня, или Игната. Продолжим нашу интересную беседу.

Глава 17

Утро в лагере началось с шума, гама и переполоха. Блатных по очереди стали уводить на допрос. Увели даже Подкову, хотя он протестовал и уверял, что хворает, а потому не в силах подняться на ноги. Без лишних слов двое конвойных подошли к койке, на которой лежал Подкова, подхватили его под руки и повели.

Через полтора часа точно таким же образом его доставили обратно. Подкова ахал, охал, жаловался на всевозможные боли в разных частях своего организма, но по всему было видно, что это с его стороны стопроцентный спектакль. На самом же деле Подкова был изрядно встревожен. То, что творилось в лагере, ему не нравилось. От всей этой кутерьмы, связанной с убийством оперуполномоченного и его осведомителей, он ожидал больших неприятностей.

У Подковы было подозрение, что эта кутерьма затеяна специальным образом, и затеяна она именно руками блатных. То есть они и в самом деле порешили и осведомителей, и самого оперуполномоченного. Кто именно это сделал — того Подкова не знал. Да и как тут узнаешь, кто же тебе это вот так вот запросто скажет? Народишко среди блатных — он ведь тоже разный, и поди разберись, что у кого в душе или в голове, кто в каких отношениях с администрацией лагеря!

Но зато Подкове казалось, что он знает, ради чего затеяна вся эта кутерьма, откуда дуют ветры и, соответственно, чего можно от всего этого ожидать. Не иначе как где-то там, наверху, чьи-то хитрые головы задумали таким вот способом расправиться с блатными! Скажут, вы порешили оперуполномоченного, вам и отвечать. И здесь даже неважно, кто именно это мог сделать. Есть само убийство, есть почерк, доказывающий, что убийство — дело рук блатных, и этого вполне хватит, чтобы обвинить в убийствах. Ну,