Собрание сочинений - Влас Михайлович Дорошевич

пьеса!

— Сшита по заказу г-жи Г. Ведь драматург Д за ней ухаживает. Ах, батенька, когда знаешь всю эту подноготную, тогда не существует ни хороших пьес ни хороших актрис. Просто скучно.

Скучно! Всё стало серо, буднично и скучно, скучно, скучно без конца!..

Хоть бы подхватило что, закружило, завертело… Что это всё? Кислятина! Ничего пикантного, острого!

Скука…

— О, дай мне забвенья, лишь только забвенья! — бормочет про себя «молодой человек» слышанный вчера у «Яра» романс.

Юзя, — вот это женщина!

— Ты мне нравишься, — сказала она, — приезжая завтра за мной кататься. Только в коляске, и чтобы на резине…

«Молодой человек» со смехом вспоминает про Хвостикову.

— Чай с конфетами и ревность из-за торта! Какая идиллия! — издевается он. — Нет, закрутиться, так закрутиться! Коляска — 10 рублей, ужин у Яра — 25 рублей, Юзя просила достать 15 рублей. Итого пятьдесят рублей в день, которые нужно достать, во что бы то ни стало достать, доставаньем которых занят целый день, с утра до ночи. Слава Богу, что хоть как-нибудь занят! А то это тоскливое сиденье в Татарском ресторане за обедом в шесть гривен, в те дни, когда не удаётся достать необходимых пятидесяти рублей.

Эти обеды в компании «загородных знакомых», которым тоже не удалось достать сегодня денег.

Эти одни и те же разговоры:

— Как дела?

— Скверно. Денег ни гроша!

— Хоть бы занять.

— У кого?

— Ведь вот везёт же людям. Вчера Кутилов у Альфонсова двести занял.

— Альфонсов молодчина. Говорят, с такою теперь миллионершей…

— Это что за молодец! Вот был Жуликов. Тот был молодец…

Да он и сам молодец. Он и сам на что угодно готов… Но только случая, случая нет…

И вдруг как-то в самый скверный вечер, когда Юзя потребовала привезти во что бы то ни стало 100 рублей… один из компаньонов по обеду в шесть гривен говорит, слегка понижая голос:

— А что бы вы сказали, молодой человек, если бы вам предложили участвовать в комбинации…

В результате:

— Обвиняемый, сколько вам лет?

— Девятнадцать!

Преступные подростки

Давыдов убил Винавера.

Это ужасно.

Давыдов не только убил, но и ограбил убитого.

Это ещё ужаснее.

И при всём том Давыдову едва-едва 18 лет.

Это ужаснее всего.

— Молодость и жестокость! Юность и преступление. Есть ли «пары» более невероятные!

А между тем каторга наполнена 16, 17, 18-летними убийцами.

15-летними отцеубийцами, 16-летними убийцами с целью грабежа, 17-летними убийцами с заранее обдуманным намерением.

Раз их много, значит, это уже не ужасный «случай».

Раз исключений много, значит, это уже не исключение, а какое-то особое «правило».

И в этих сопоставлениях «молодость» и «преступление», «юность» и «жестокость» нет ничего исключительного, «чудовищного».

Это ужасно, — но это и естественно.

Человек родится с двумя ногами, чтобы бегать от опасности, двумя руками, чтобы бить и отнимать, с головой, чтобы обдумывать засады и ловушки.

Затем воспитание, семья, школа, среда, общество делают из него «зоон политикон».[17]

Иногда.

Некоторые так и сохраняют до смерти страсть к насилию, к произволу, к жестокости. Умирают тем же животным, каким и родились.

И это превращение ребёнка-зверя в «зоон политикон» совершается с большим трудом, с сильным противодействием со стороны ребёнка, подростка, юноши.

Ребёнок, это — зверь со врождённым инстинктом разрушения, насилия, жестокости.

Он ломает игрушки, мучит животных, бьёт слабейших детей.

Что бы вы ему ни дали, у него всё пробуждает один инстинкт — разрушения:

— Сломать!

Когда он предоставлен самому себе, он развлекается тем, что обрывает крылья у мух, мучит собак, кошек, причиняет им боль и в их мучениях, в визге кошек и собак находит для себя наслаждение.

Поступив в школу, он бьёт и истязает новичков.

Удовольствие вовсе не тем выше, чем сильнее мучение, а тем, чем жертва сильнее выражает испытываемые страдания.

В классе очень быстро перестают бить тех, кто молчит. Никакого удовольствия. Бить любят «плакс».

Чем плаксивее ребёнок, чем сильнее он выражает испытываемые мучения, тем с большим удовольствием его колотят.

Если бы можно было устроить плебисцит среди детей: «Кем бы они желали быть?» — конечно, получился бы на девяносто девять сотых ответ:

— Военными!

И не только потому, что «форма красивая», но ещё и потому, что военные бьют, колют, рубят, режут.

В более раннем возрасте идеал ребёнка — пожарный.

Даже девочки очень охотно играют в пожарных.

Но это ранний период, — период «инстинкта разрушения», когда дети только ломают игрушки. Тогда их идеал — «быть пожарным», потому что пожарный кидается, ломает, разрушает.

Когда ребёнок от насилия над вещами переходит к мучительству, его идеал — военный.

И «стоны и вопли побеждённых» заставляют пылать детскую голову, опьяняют не меньше, чем «крик торжества победителей».

«Героическое» привлекает ребёнка, подростка, юношу.

Убийство чаще всего родится в голове именно юноши.

Кто в юности не был убийцей в мыслях, в мечтах? Кто не убивал в фантазии своей своих «врагов», притеснителей, обидчиков?

И всякий, мечтая об убийстве, рисовал себе стоны, вопли, беспомощность жертв. Это-то и привлекало его.

Если вы рассмотрите преступления, совершаемые подростками, то вы увидите, что они всегда жестоки.

В этом особенность преступлений подростков. Им нужны мучения, жертвы. Без этого не было бы и удовольствия.

Их привлекает не самый факт убийства, не самый грабёж даже, если убийство с целью грабежа, а эта картина, как жертва очутится беспомощной, беззащитной перед ним, могучим, сильным, вооружённым.

«Героическая» сторона привлекает их.

И, под влиянием страсти к «героическому», подросток прибегает к убийству там, где прозаически настроенный взрослый нашёл бы другой исход.

Каждый человек, идя жизненной тропой, проходит около преступления, близко-близко, едва не касаясь его.

Молодость страшно близка к преступлению.

Каждый подросток проходит едва-едва мимо возможности стать преступником.

Но одних удерживает слабость, других — посторонние обстоятельства.

И это не значит, что те, которым только посторонние обстоятельства помешали совершить преступление, потом остаются зверями.

Нет. Они делаются впоследствии очень добрыми, очень хорошими, — иногда просто «на редкость» людьми.

Я могу вам передать рассказ, слышанный мною от одного очень почтенного деятеля. Я имею разрешение даже назвать его имя, но не думаю, чтоб это было нужно.

— Это происходило, когда мне было 18 лет и, к тогдашнему стыду моему, я понятия не имел о «Преступлении и наказании». Так что Достоевский, которого принято теперь сажать на скамью подсудимых по всем делам об убийстве с целью грабежа, был совсем ни при чём. Если бы в то время кто-нибудь сказал при мне: «Раскольников», — я бы спросил, кто это такой. Я жил в Москве