Семь признаков счастья (сборник) - Олег Рой

– Ну, ну, будет тебе, – похлопал его по плечу мужчина. – Такой большой парень, не надо плакать. Где твоя мама? Пойдем, я отведу тебя.

– Нет у меня больше мамы, – еще сильнее зарыдал Пашка. – Вчера была… а сегодня уже нет. И папы нет. Никого нет.

– Так, – скомандовал мужчина. – Давай-ка ты мне все расскажешь по порядку, но после. А сейчас я отведу тебя в тепло, посмотрим, что можно поесть. Но для этого надо перестать плакать. Ты меня понимаешь?

Пашка помолчал немного, потом скомкал платок, будто завернув в него все оставшиеся рыдания, шмыгнул носом и поднялся с земли.

– Вот молодец, – улыбнулся мужчина. – Меня Николаем Ивановичем зовут. А тебя как?

– Пашка Семиреченков, – ответил мальчик. – А далеко надо идти?

* * *

Мужчина и мальчик сидят в комнате перед буржуйкой. Мальчик греется у теплой печки, попеременно протягивая руки к огню. Перед ним стоит табуретка, а на ней тарелка – уже пустая, тщательно выскобленная, ни одной капли еды не осталось. Это была рисовая размазня, Николай Иванович не мастак готовить, да и продуктов в городе не найти. Но все равно очень вкусно. У Пашки в животе тепло от того, что наелся, и вообще тепло – от того, что о нем позаботились.

Поглощая кашу, мальчик успел рассказать о том, что с ним случилось. Он был еще слишком мал, чтобы понять, что именно. Он пока еще не осознал, что мама больше никогда не поцелует его в лохматую макушку, маленький братик не ухватит за палец и не засмеется звонко, а отец больше никогда не посадит его на шею, и они вчетвером никогда больше не пойдут в парк. Пашка считал, что семь лет – это много. Но этого недостаточно, чтобы осознать, что такое смерть. А может быть, оно и к лучшему.

«Может, оно и к лучшему, что малец еще не понимает», – подумал писатель. В отличие от Пашки, он хорошо отдавал себе отчет в том, что значит потерять близких. Всех близких.

«Он потерял всю свою семью. И я тоже. Нас прибило друг к другу волнами в этом огромном городе, будто две льдины в открытом море.

Что с ним будет? Отберут карточки, которые он так старательно прячет в чайнике. И помрет с голоду где-нибудь. А то и съедят. Времена нынче такие. Мальчонка нуждается в том, чтобы о нем кто-то заботился. А я… я одинок. Я тоже нуждаюсь. В ком-нибудь, о ком мог бы заботиться. Пусть нет еды, одежды, нет денег. Перебьемся как-нибудь. Проживем. Прорвемся.

Я не спас свою дочь. Но я смогу спасти чужого ребенка. Может, в этом и есть смысл, а?»

Усталый Пашка, допив кружку кипятка, тихонько лег на матрас в углу и, едва прикрыв глаза, тут же засопел. Мужчина укрыл его старым одеялом. Солнечные лучи, победившие наконец мрачный январский снегопад, проникали сквозь щели в темную комнату, скользя по пыльным клавишам старого фортепиано… Образ балерины вместе со странной, невесть откуда взявшейся музыкой становился все бледнее и прозрачнее, пока в конце концов вовсе не растворился в солнечных бликах. Изможденный писатель, сняв с головы шапку и окончательно стряхнув с себя остатки странного видения, вновь подступившего к нему, подошел к окну. И в тот же миг откуда-то снаружи его слуха достиг голос диктора, усиленный уличным громкоговорителем. Он произносил слова, которые так ждал каждый измученный житель этого заснеженного города, в которые отчаянно хотелось верить всей душой и надеяться до последнего вздоха. По радио объявляли о том, что в результате успешно проведенной операции «Искра» была прорвана блокада Ленинграда.

– Пашка, наши победили! – прошептал Николай Иванович. – Прорвались. Ты понимаешь? Понимаешь?! Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо. Мы будем живы, обещаю.

Мальчик открыл глаза и, робко улыбнувшись, взял его за руку.

Еще некоторое время постояв у заколоченного окна, писатель неторопливо и бережно свернул валявшуюся у ног рукопись и положил ее в карман пальто.

«Надо выйти, – подумал он, – за хлебом и карандашами…»

Старый «Астон-Мартин» радикально черного цвета среди «Вольво», «Мерседесов» и маленьких новомодных электрокаров на стоянке такси у аэропорта привлекал внимание, как гроб на детской площадке. К нему-то я и направился.

Похожий на Бобби Сэндса, ирландского революционера, умершего от голодовки, рыжеватый таксист дремал за рулем, держа в руках свежий номер «Ириш таймс». За задним стеклом виднелось еще несколько газет, вероятно, уже прочитанных. Я подумал – интересно, а написано ли в этой газете про меня? С некоторых пор я стал персонажем газетной хроники. Если написано, то таксист меня может и узнать, со всеми вытекающими отсюда разговорами и всем прочим…

Но до вокзала все равно надо было как-то добираться. Можно, конечно, арендовать машину, но я решил повременить с подобными расходами. Поэтому решительно подергал ручку двери и привстал на цыпочки – чтобы быть заметнее. Когда твой рост едва превышает четыре фута, из машины тебя могут и не разглядеть.

Таксист моментально очнулся, уставился на меня ясно-голубыми глазами и недоуменно спросил:

– Сэр? Чем могу служить?

Похоже, он меня не узнал. Вот и славно.

– Тем же, чем и всем остальным, – улыбнулся я, открывая дверь. – Мне нужно добраться до железнодорожного вокзала.

– А деньги у вас такие же маленькие? – спросил он, когда увидел меня во весь рост, с ног до головы. Я сначала несколько растерялся. Все-таки я еще не привык к своему новому состоянию. Причем шутят по этому поводу впервые: обычно толерантно помалкивают и фальшиво отводят глаза. Стараются не смотреть. А ведь все равно смотрят – поверх смартфонов, прикрываясь планшетами, книгами, а дети, так те просто пялятся во все глаза, потому, что еще не знают, что такое толерантность и с чем ее едят.

– Деньги – одна из тех вещей, которые у меня нормального размера, – ответил я без тени улыбки. Но если я правильно оценил этого парня…

– А что еще? – разумеется, тут же спросил он. Я ему ответил. Это была, пожалуй, довольно пошлая и грубоватая шутка, но мой рыжеватый водитель тотчас же разразился честным ирландским хохотом.

– Свой человек, – сказал он, утерев рукавом глаза. – Добро пожаловать в старую добрую Ирландию.

Я расположился на переднем сиденье, и машина двинулась с места.

– Небось в Хоулленд едете? – спросил он, лихо выезжая со стоянки. Я с удивлением уставился на него – откуда он узнал о моих намерениях? Но согласно кивнул:

– А как вы догадались?

– Что я, лепреконов, что ли, не видел? – ответил он загадочно. И тут же поинтересовался: – А откуда прибыли, если не секрет?