Заплыв - Владимир Сорокин

Секретарь сунул руки в карманы:

— Ну что, пошли?

— Идем, — ответил Мокин, отмахиваясь от дыма. — А то уж глаза щипет. Как в бане. Доски-то сырые. — Он вышел в коридор, поднял лежащий возле двери макет. Кедрин шагнул вслед за ним, но на пороге оглянулся, посмотрел на мертвеца. Он сидел в той же позе — раскинув ноги, выпятив распухший зеленый живот. Из-под косо нахлобученной фуражки торчали грязные волосы. Дым плавал возле лица, оживляя его заячьи черты. Кедрину показалось, что мертвец скупо плачет и, тужась, давясь мужскими слезами, мелко трясёт лохматой бородой.

Тищенко по-прежнему неподвижно лежал возле стены.

— Пошли, Михалыч, — раздался по коридору голос удаляющегося Мокина. — Чо там смотреть? Всё ясно…

Кедрин повернулся и зашагал вслед за ним.

Выйдя из ворот, они долго щурились на непривычно яркое солнце, терли глаза, привыкшие к темноте.

Кедрин закурил.

— Слава яйцам, на воздух выбрались! — рассмеялся Мокин. — А то я уж думал — век вековать будем в этой вонище.

Кедрин сумрачно молчал, гоняя папиросу по углам скупого рта. Скулы его напряглись, бугрились желваками. Мокин хлопнул его по плечу:

— Ну что насупился, Михалыч? Эта падла тебя расстроила? Да плюнь ты! Плюнь! — Мокин тряхнул его. — И так день да ночь голову ломаешь — лица на тебе нет. Побереги себя. Ты ж нам нужен. — Он улыбнулся, захлопал поросячьими ресницами и тихо, вкрадчиво добавил: — Мы ж без тебя никак.

Секретарь вздрогнул, взглянул на Мокина и, скупо улыбнувшись, обмяк, обнял его:

— Спасибо, Петь, спасибо.

И, растерянно почесав щёку, кивнул ему:

— Ты отметь на макете.

— Что, пора, ты думаешь?

— Конечно. — Обернувшись, секретарь посмотрел в распахнутые ворота фермы. Там, в глубине наполнявшегося дымом коридора уже скупо поблёскивало пламя.

Мокин положил ящик на землю, отодрал длинную копию фермы, передал Кедрину. Тот повертел в руках аккуратный домик, осторожно переломил его пополам и заглянул внутрь:

— Ты смотри, и клети даже есть. Как он в них клопов не рассадил! Айвазовский…

Секретарь швырнул обе половинки в коридор:

— Пусть горят вместе с настоящей.

— Точно! — Мокин подхватил ящик и шлёпнул Кедрина по плечу. — А теперь, Михалыч, пошли отсюда к едрени фени.

Секретарь обнял скрипучие плечи Мокина, тот в свою очередь его. Они зашагали было по залитому солнцем выгону, но слабый стон сзади заставил их обернуться.

На пороге фермы, обхватив косяк, стоял Тищенко. Ватник его тлел, исходя дымом. Лицо председателя было изуродовано до неузнаваемости.

— Очухался, — удивлённо протянул Кедрин. Мокин оторопело посмотрел на председателя, хмыкнул:

— Я ж тебе говорил, Михалыч, они как кошки живучи.

— Дааа, — покачал головой побледневший Кедрин и ненатурально засмеялся. — Силён, брат!

Покачиваясь и стоная, Тищенко смотрел на них заплывшими глазами. Кровь из разбитого рта текла по его подбородку, капала на ватник. Сзади из прогорклой тьмы коридора наползал дым, клубился и, медленно переваливаясь через притолоку, исчезал в солнечном воздухе.

Улыбка сошла с лица Кедрина. Он помрачнел, сунул руки в карманы:

— Ну что, Аника-воин, отлежался?

Председатель по-прежнему пошатывался и стонал.

— Чего бормочешь? — повысил голос секретарь. — Я спрашиваю: отлежался?

Тищенко кивнул головой и всхлипнул.

— Вот и хорошо. — Кедрин облегчённо вздохнул, надвинул на глаза кепку. — Давай топай за нами. Живо.

И, повернувшись, зашагал к изгороди.

Мокин погрозил председателю кулаком и поспешил за секретарем. Тищенко отпустил косяк, качнулся и поплелся следом.

Через час, хрустя мокрыми, слабо дымящимися головешками, Кедрин забрался на фундамент правления, поправил кепку и молча оглядел собравшихся.

Они стояли кольцом вокруг пепелища — бабы со скорбными лицами в платках, в плюшевых пиджаках и фуфайках, кудлатые окаменевшие мужики в ватниках и белобрысые ребятишки.

Кедрин махнул рукой. Толпа зашевелилась, и Мокин вытолкнул из неё Тищенко. Председатель упал, растопырив руки, тяжело поднялся и полез через головешки к секретарю. Кедрин ждал, сцепив за спиной руки.

Вскарабкавшись на крошащиеся кирпичи, Тищенко стал в трёх шагах от Кедрина — грязный, опалённый, с чудовищно распухшим лицом. Секретарь помедлил минуту, скользнул глазами по выжидающе молчащей толпе, потом поднял голову и заговорил:

— Корчевали. Выжигали. Пахали. Сеяли. Жали. Молотили. Мололи. Строгали. Кололи. Кирпичи клали. Дуги гнули. Лыки драли. Строили… И что же? — Он прищурился, покачал головой. — Кадушки рассохлись. Плуги сломались. Цепи распались. Кирпичи треснули. Рожь не взошла…

Маленькая баба в долгополом пиджаке, стоящая возле набычившегося Мокина, всхлипнула и заревела.

Кедрин вздохнул и продолжал:

— Вздумали крышу класть шифером — дор сгнил. Захотели класть дором — шифер потрескался…

Высокий седобородый старик крякнул и сокрушительно качнул головой.

— Заложили фундамент — дом осел. Высушили доски — покривились. Печь затопили — дым в избу пошёл. Ссыпали картошку в подпол — вся помёрзла…

Другая баба заплакала, закрыв лицо руками. Белобрысый сынишка ткнулся в её зелёную юбку, заревел.

Тищенко беззвучно затрясся, втянув голову в плечи.

— А лошадь запрягли — гужи лопнули. А сено повезли — воз перевернулся…

Скуластый мужик жалобно потянул носом, скривил дергающийся рот. Кедрин снова вздохнул:

— И не поправить. И не повернуть. И не выдернуть.

В толпе уже многие плакали, вытирали слёзы.

Кедрин упёрся подбородком в грудь, помолчал и вдруг вскинул вверх бледное, подобравшееся лицо, полоснул толпу загоревшимися глазами:

— А братья?! А соседи? А работа каждодневная? В Устиновском нархозе брёвна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском — грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили, и растут! Растут! А устьболотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что, опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться да на ежа приседать? Оглядываться да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!

Толпа насторожилась.

— Моё — на моём! Его — на его! Её — на её! Ихнее — на ихнем! Но наше, наше-то — на нашем! На нашем, ёб вашу мать!

Толпа одобрительно загудела. Седобородый старик затряс бородой, заблестел радостными, полными слез глазами: