С мороза - Авдотья Смирнова

«Так чего можно было ждать от такого народа? Как он мог разобраться в политиках? Конечно, выбирал по внешним признакам: статный рост, красивая укладка седых волос, манеры „своего мужика в доску". А о том, что скрывается под этой укладкой волос, какова сущность этого человека, совершенно не думали. Надо ли после всего этого удивляться, что не заметили нототению?» Нототения – это рыба.

Это прекрасная книга. Драматичная, увлекательная, волнующая до слез. Образ автора, добровольно подвергшего себя аскезе во всем, что не касается желудка, достоин романиста. Выписать бы нам сюда Зюскинда, свозить его в Подольск, познакомить с Вильямом Васильевичем, и мир обогатился бы книгой «Кулинар», не менее пугающей, чем «Парфюмер».

Марсель Пруст. Обретенное время. – «Наталис», Москва

В комментариях сказано, что, по собственному признанию Пруста, последняя глава эпопеи «В поисках утраченного времени» была написана сразу вслед за первой. А все, что их разделяет, – значительно позже. Вероятно, это так и есть: если сравнить первую главу «В сторону Свана» с последней главой «Обретенного времени», то завершенность и продуманность композиции становится очевидной. Если же читать эпопею подряд, ощущение этой очевидности утрачивается к началу четвертого тома.

Простота замысла обнаруживается в том, что Время можно обрести только через Искусство. Сейчас мы бы сказали «через культуру», но во времена Пруста понятие культуры было сугубо бытовым. Культура была лишь набором навыков, устоев, привычек – никак не набором устремлений. Говоря языком грубых сценарных синопсисов, «В поисках утраченного времени» – это история о том, как и через что главный герой эпопеи – юноша Марсель – приходит к решению стать писателем. История о том, как интеллигент постепенно начинает понимать, что обретенное время есть время пойманное, кем-то отображенное. Собственно, сам процесс написания эпопеи и есть обретение Времени.

Для тех, кто читал все предыдущие тома, сообщаю: это, может быть, не так прекрасно, как «Сван»; «Обретенное время» сложнее и деструктивнее, но зато это не хуже «Германтов» и, по моему мнению, значительно лучше «Пленницы». А похоже больше всего на «Содом и Гоморру», хоть и не так темпераментно.

«Обретенное время» впервые выходит на русском. В этом и заключается событие: до этого нам больше всего были известны довоенные переводы Франковского (которые некоторыми эстетами почитаются эталонными и с чем мы совершенно не можем согласиться, так как мы не эстеты какие-нибудь, а народ) и гениальные переводы Любимова. Нынешний перевод осуществлен А. Кондратьевым под редакцией Ольги Яриковой.

Переводчики прекрасно понимают степень ответственности перед читателями и предшественниками и снабжают предисловие всеми возможными реверансами и извинениями, называя свой перевод «попыткой». И перевод хорош, неожиданно хорош. После того, как первым русским переводом был несколько лет назад изуродован Лоренс Даррелл, своего рода английский Пруст, читатель был вправе ждать всего самого худшего. Худшего, слава богу, не случилось, читать это можно, удовольствие испытывать можно, Пруст виден и почти не замутнен.

Но беда в том, что перевод Любимова, названный Ольгой Яриковой «неподражаемым», был не только неподражаем, но и конгениален оригиналу. И теперь нам, избалованным, чрезвычайно трудно с какими-то вещами смириться. Так, почти невозможно пережить выражение «типа Шарлю», в жар и холодный пот бросает от оборота «жил во мне все же некий персонаж…». Может, конечно, у Пруста и «персонаж» там жил, но в сегодняшней русской речи это слово имеет вполне внятный богемный оттенок. И не то чтобы герой Пруста Марсель не был совсем богемой. Но он безусловно не был советско-русской богемой конца XX века.

Вы можете сказать, что это ненужные тонкости. Но вообще-то ненужные тонкости – это и есть Пруст.

Н. Пунин. Мир светел любовью: Дневники. Письма. – «Артист. Режиссер. Театр», Москва

Фамилия Николая Николаевича Лунина будит в общественном сознании две с половиной ассоциации: первая – это Пунин как спутник, возлюбленный, гражданский муж Ахматовой, адресат многих ее стихов; вторая – скандал по поводу архива Ахматовой между наследниками Лунина и Л. Н. Гумилевым (по общепринятому приговору обе стороны в скандале вели себя недостойно, и мы в него вдаваться не станем); половина ассоциации – Пунин как историк искусства, нечто неясное, но пользующееся у искусствоведов уважением. Изданные ныне дневники и письма вводят в массовый культурный обиход очень существенные уточнения образа Пунина.

Отношение к Ахматовой как к великому русскому поэту давно уже наложило отпечаток культа на все высказывания о ней в мемуарной литературе. По сути дела, образ и характер Ахматовой сформированы в нашем сознании ее же окружением. Этому окружению мы обязаны в том числе и прохладным, если не осуждающим отношением к Пунину. Ахматова довольно долгое время прожила в доме Николая Николаевича уже по окончании их любовных отношений и даже после смерти Пунина. Естественно, что совместное проживание с женой Пунина, с которой он так и не решился расстаться на протяжении всего романа, не могло быть безоблачным. Были и ссоры, и периоды, когда никто ни с кем не разговаривал, и раздражение со стороны Пунина. Ахматовские почитатели повествуют об этом с неизменным горестным сочувствием к Ахматовой и безоговорочным осуждением Пунина. Не последнюю роль в такой устоявшейся уже трактовке сыграл знаменитый трехтомник Лидии Чуковской. И вот теперь опубликованы дневники с другой стороны, «с другого берега».

Пунин не только любил Ахматову с невообразимым для современного читателя напряжением всех духовных и эмоциональных сил – такой накал чувств вообще был свойствен людям той эпохи, – он очень страдал, очень мучился от этой любви. Не смея бросить жену, жалея ее и считая ее неспособной жить самостоятельно (что отчасти тоже было нередкой приметой любовных и семейных отношений того времени – достаточно вспомнить Бриков, Горьких, Буниных), он тем не менее не счел для себя возможным жить двойной жизнью. Анна Андреевна изменяла ему с первого года их романа и, что самое приятное, оповещала Николая Николаевича обо всех своих изменах. Может быть, поэтому в его поздней записи о том, что А. А. не имеет никакого представления о любви, что она никогда никого не любила, звучит не столько раздражение, сколько горечь. И, несмотря на эту горечь, а возможно, и благодаря ей, он сумел сохранить на всю жизнь чувство глубокого трепета перед Ахматовой.

Его обвиняли в связях с большевиками (весьма кратких и не помешавших двум его арестам и смерти в лагере), он был человеком сложным, тяжелым – но и в высшей степени достойным любви.

И он был чрезвычайно талантливым искусствоведом, писателем об искусстве. Чего стоит одно только между делом брошенное замечание, что модерн по отношению к предыдущим стилям искусства был своего рода буддизмом.

Эрих Мария Ремарк. Три товарища. Враг. Воинствующий пацифист. Письма, статьи, интервью. – «Гудьял-Пресс», Москва; серия «Гранд Либрис»

Несколько послевоенных рассказов Ремарка впервые переведены на русский. Переведены плохо. Несколько статей и интервью Ремарка, тоже впервые переведенных и чрезвычайно скупо откомментированных. Вступительная статья Виктора Васильева, пронизанная такой кристальной советской умильной глупостью, что слезы выступают на глазах. Вместо сносок в текстах почему-то скобки с примечаниями. Статья о Ремарке и его взаимоотношениях с Германией некоего Томаса Ф. Шнайдера без малейших пояснений, кто он, Томас Ф., такой. Типичный пример невоплощенного благого намерения. Хотя, если бы книга издавалась году эдак в 78-м, достать ее можно было бы только у спекулянтов.