Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

Он был таким спокойным.

Улыбался даже.

И глаза закрыты… и нельзя было отпускать… нельзя…

Елисей облизал лицо брата, избавляя от воды и редких мхов. А потом сел рядом и завыл. Голос его полетел по-над болотом, поднялся к серому небу, потревожив луну. И разлетелся о твердь.

Рассыпался.

Упал на мягкие мхи, чтобы потревожить и тех, кто во мхах обретается.

Плевать.

Горе выплескивалось песней. И в какой-то миг Елисей исчез в ней.

Зверь?

Человек?

Его просто не стало. И не было долго, но все же ни одна песня, даже погребальная, не могла длиться вечно. И на зов его откликнулась стая. Эта была чужая стая, не та, в которой Лис рос. Он не узнавал голоса, но… вот хриплый бас вожака. И мягкий — его волчицы, которая еще молода, но сильна и крепка. Вот разноголосица… и даже детский ломкий вой… и они придут.

Они слышат.

Они не оставят Елисея наедине с его бедой.

От этого стало немного легче. И Лис, улегшись на мхи, принялся ждать. Где-то смутно он осознавал, что надо бы уйти, но… люди его не тронут.

Те, которые были его стаей. А что до других, то пускай, быть может, тогда уйдет не только горе, но и ярость, клокотавшая в груди.

Черный хлеб.

Белое сало с тонкой мясной прожилкой. Зеленые стебли лука. Платок, разостланный прямо на полу. Фляга, которую передавали из рук в руки.

Тишина.

И я, которая этую флягу приняла.

Руки дрожали.

И слезы душили.

Неужто возможно такое, чтобы Еремы не стало? Вчерась он был, а сегодня вот…

— Давай, Зослава, пей. — Кирей протянул и флягу, и краюху хлеба на занюшку. — Пусть будет ваша Божиня к нему милосердна…

— Пусть будет, — отозвалась я, делая глоток.

Зажмурилась.

Вот же ж… первач… не самое пользительное для девки питие, только не вином же фризским душу поминать. И я занюхнула рукавом.

А может…

Архип Полуэктович разом помрачнел там, на болоте. И велел прекращать, мол, повытягивали покойников, и хватит. А после, уже когда добрались до сухого — повел он иной тропою, — раздался протяжный волчий вой. И такая тоска в нем была, что я сама едва не завыла. От голоса этого и небо потемнело, а Илья споткнулся и головой покачал.

— Недобре, — молвил он.

Архип же Полуэктович остановился и, обведя нас тяжелым взглядом — от сразу поняла, что беда случилась, — повторил:

— Недобре.

И после добавил со вздохом:

— Ерема… ушел…

А я, дурища, едва не ляпнула, мол, куда ушел? Добре, Арей руку стиснул, и тогда сообразила, что не на выселки он отправился. И слезы на глаза навернулись.

Разве мог он…

Вчерась сбег, это да, а сегодня, стало быть… не стало.

И никто не осмелился спросить, как же так вышло. И я роту не раскрыла, потому как пускай и говорит Люциана Береславовна, что, дескать, такту во мне что в корове стремления к прекрасному, а все одно разумею — не время для вопросов.

В деревню шли мы молча.

И ныне молчали.

Пили.

Думали. Каждый о своем.

Евстигней ножи свои достал, разложил на коленях и поглаживает, губы шевелятся, будто бы он им рассказывает чегой-то этакого, об чем другим ведать не стоит. Еська на руках монетку свою катает. Взглядом в стену вперился. А видеть — ничегошеньки не видит.

Кирей косу плетет. Заплетет и рушит, и наново начинает.

Арей, тот в углу устроился, разом с Ильею да Лойко. Этие не свои, но и не чужие, погнать их никто не гонит — не дело это, на поминках свару устраивать, — однако ж и к столу, сиречь платку поминальному, не идут они, признавая, что не семья.

Завтрева надо будет блинов напечь.

Как оно еще сложится, а порядок порядком быть должен…

Емельян ладонью по лицу шморгнул.

— Не реви, — одернул Егор, который туточки с самого началу сидел, голову на руки уронивши. — И без тебя тошно.

Встал и вышел.

Только дверь ляснула.

— Началось, — это произнес Евстигней, ножи убирая. — Не думал, что так быстро.

— Ага. — Еська длинное луковое перо подобрал и прикусил. — Сперва надобно было упреждение послать. По-благородному… на гербовой бумаге. Мол, так и так, разлюбезные, готовьтеся, убивать вас станем…

Он сплюнул и зажевал пером.

Поморщился.

— Мне другое вот интересно. Почему они так спокойны? Архип и эта… ведьма.

— А тебе надобно, чтоб по потолку бегали? — поинтересовался Евстигней.

— Нет, но… вам не показалось, что они чего-то такого ждали?

— Ждали, — согласился Евстигней. — Само собой, ждали. Ты ж не думаешь, что нас и вправду сюда привезли нечисть гонять? Пей уже… пока можешь. А ты, Емелька, не слушай. Хочется плакать — плачь. Вдруг да вправду легче станет… барыня ты моя… сударыня…

Он не касался ножей.

Иль я слепа стала, не увидела, как коснулся, да только взлетели оные да к самому потолку и в балку потемневшую впились, что осы злые.

А Евстя встал, покачиваясь, и тогда-то я поняла: пьян он.

— Привезли… на убой и привезли. А мы и поехали… дураки…

— Дураки, — согласился Еська.

— Наш долг служить… — Емелькин голос был тих, но слышали все. — Ей служить… и царству Росскому…

— Ей или царству? — поинтересовался Ильюшка.

Ему не ответили.

А поутру прибыли гости.

Я встала спозаранку. Да и то сказать, спалось дурно. Стоило глаза закрыть, как Ерема вставал, что живой. Хмур. Сосредоточен. Я-то там, во сне, ведала — мертвый он, а… рученьки тянул, обнять желая. Я ж отбивалась, сказывала, будто бы женихи у меня есть, прям на выбор, и выбрать все не могу. А Ерема усмехался и приговаривал, что этакого, как он, точно нетути.

Глаза открывала.

Садилась.

Смахивала испарину. И Еська, который у дверей спать устроился, прямо на полу устроился, на пол этот конскую попону кинувши, спохватывался.

Я головою качала: мол, ничего страшного, он кивал, и внове ложились.

В хате, царевичами облюбованной, было тесно.

Нет, сама-то хата обыкновенною была, крепкой и добротной. Кухонька махонькая, с печью да столом. Погреб, вход в который половичком прикрытый был.