Фельдмаршал должен умереть - Богдан Сушинский

— Ясно. Когда выступаем?

— Завтра.

Курбатов приказал унтер-офицеру немедленно прекратить «преодоление преграды», позволить курсантам переодеться в сухую одежду и через пятнадцать минут собрать их в «полевом классе», то есть па площадке у блиндажа. Лишь отдав это приказание, он согласился, что к рейду генерал Вольф отнесся продуманно. Сил должно хватить.

— Еще бы! — хмыкнул Зонбах. — Очень скоро этот захудалый горный аэродром может оказаться последним, благодаря которому мы сможем эвакуироваться с этой части Италии. В том числе, возможно, придется уносить отсюда и самого дуче.

— Итальянцы будут весьма признательны нам. Кстати, мы не закончили. Егери останутся на аэродроме. А что с группой гладиаторов?

— После рейда к вилле они возвращаются на аэродром, чтобы оттуда на машинах в сопровождении двух танков и роты разведки прибыть в школу.

— Заманчиво.

— Осталось решить, под чьим командованием все это войско отправится в рейд. При этом я совершенно не настаиваю, чтобы вы, полковник, приняли командование на себя.

— Благородно, господин штурмбаннфюрер. У вас в запасе появился инструктор, имеющий опыт подобных рейдов?

— К сожалению… — развел руками Зонбах. — Можно было бы остановиться на кандидатуре оберштурмбаннфюрера Шмидта.

Курбатов демонстративно рассмеялся, высказывая таким образом свое отношение к Шмидту в роли командира рейдового отряда.

— «Дерь-рьмо!» — спародировал оберштурмбаннфюрер Зонбах, давая понять, что с оценкой полковника согласен.

— В таком случае остановимся на полковнике Курбатове, то есть на мне, если не возражаете.

— Штурмбаннфюрер недоверчиво посмотрел на князя, убедился, что он не шутит…

— Вот уж, действительно, благородно. Хотя и не совсем ясно, зачем вам рисковать здесь головой, которая еще понадобится для России.

— Именно для России и попытаюсь сохранить ее. Тем более что здесь, как я понимаю, сражаться придётся с теми же комму-листами, воюющими не столько против вермахта, сколько за то, чтобы установить в Италии коммунистический режим.

— Над этим нюансом я как-то не задумывался, — признал Зонбах. — Когда рискуешь жизнью, подобные мотивы всегда важны. Впрочем, вы ведь отправляетесь туда автоколонной, под прикрытием двух танкеток и четырех мотоциклистов разведки. По сравнению с вашим маньчжурским рейдом этот окажется легкой прогулкой по Италии.

— Все зависит от того, во что мы, диверсанты, сами превращаем наш рейд.

* * *

Майзель тараторил не умолкая, и постепенно это начинало раздражать Бургдорфа. Он сидел рядом с водителем и, мельком осматривая окрестные пейзажи, пытался составить хоть какую-то схему беседы с Роммелем. Там, у себя в квартире, он откладывал эти фантазии на потом, рассчитывая сориентироваться уже на месте. Но чем ближе они подъезжали к родным краям Роммеля, тем отчётливее Бургдорф понимал, что представления не имеет о том, как подступиться к «герою Африки».

«Прежде всего, он воспримет это как мою личную месть, — подумалось генералу, — как отмщение давнего завистника. И будет почти что прав».

Около часа назад связной самолёт ставки Верховного главнокомандования доставил их на полевой аэродром неподалёку от Людвигенбурга, где гонцов фюрера ждали «мерседес» бургомистра и бронетранспортёр, пригнанный сюда гауптштурмфюрером Вольке.

«Несмотря на наши поражения армейский механизм все ещё работает без особого скрипа, — отметил про себя Бургдорф, знакомясь с рослым командиром отряда ваффен-СС, который, как оказалось, пока ещё даже не догадывался, какая миссия выпала на его долю и долю его солдат. — Причём особенно слаженно он работает в тех случаях, когда речь идёт об истреблении собственного генералитета».

Теперь вслед за их просторным мерседесом двигалась кавалькада из пяти бронетранспортёров, битком набитых эсэсовцами. Создавалось впечатление, будто они направляются не в поместье выздоравливающего после ранения фельдмаршала, при котором и охраны-то никакой нет, если не считать некоего соседа унтер-офицера, по простоте душевной выполняющего при нём роль денщика, а для проведения крупной боевой операции.

— Какие бы события и происходили в стране, прежде всего — решение Суда чести. Мы основательно почистили армию. Фельдмаршалы, генералы, старшие офицеры из штаба армии резерва генерала Фромма… Все прошли через Суды чести. Дело тут в каждом из нас конкретно. Каждый из нас — просто генерал. Как все. Но Суд чести… Его решения неоспоримы.

Что бы генерал Майзель ни говорил, он произносил это в нос, немилосердно гнусавя. К тому же речь его была похожа на сплошное непрерывное нытьё, и напрасно Бургдорф пытался уловить в его монологе какую-то связь с той миссией, которую им придётся выполнять. Не менее сложно было уловить и логику его гнусавой напыщенности.

Бургдорф слушал Майзеля, всё более раздражаясь, и вид руин, оставленных вражеской авиацией в придорожных хуторах да в окрестных городках, лишь усугублял это раздражение, превращая разглагольствования Майзеля в бормотание юродивого на пепелище.

— Возможно, я или кто-либо другой мог бы простить фельдмаршала Витцлебена, генерала Фромма и нашего Лиса Пустыни… Но это — каждый из нас в отдельности. Что же касается высшего Суда чести… Он исходит только из высших интересов рейха. И только из высших соображений чести как таковой. Ибо честь — это непреходяще, Бургдорф. Что бы там ни говорили в некоторых штабах и казармах по поводу нашего Суда чести — непреходяще.

— О том, что думают сейчас в армии о Суде чести, вам может сообщить любой фельдфебель. Причем выразить это в самых изысканных казарменных выражениях.

— И всё же: «Залог верности — моя честь!» — девиз не только СС. Это девиз германца. — Отвисший подбородок Майзеля по-индюшиному метался по борту его кителя, а губы время от времени оказывались высокомерно поджатыми. Даже когда он пытался высказывать самые банальные житейские мнения, в его устах они приобретали убийственную фальшь высокомерной демагогии. — Суд чести всегда исходит только из этого. Да, изгнали из армии несколько сотен генералов и офицеров… Но этими мерами мы лишь укрепили вермахт.

— Ваше изгнание означает, что человека немедленно предают суду трибунала. Однако не будем об этом, — вовремя спохватился Бургдорф, искоса взглянув на гестаповца в штатском, прибывшего вместе с ними на самолёте из Берлина и теперь заменившего водителя машины бургомистра.

Но гестаповец сидел со скучающим видом человека, которому давно осточертели и сами вольнодумцы, и их вольнодумные речи. Он вёл себя, как иезуит во время испытания смирением, молчанием и многотерпимостью.

— А ведь через каких-нибудь полчаса мы появимся перед предателем рейха фельдмаршалом Роммелем, — нарушил молчание Майзель. — В его присутствии вы, Бургдорф, тоже станете упрекать меня как представителя Суда чести?

— Успокойтесь, не стану. Зато у Роммеля будут все основания упрекать нас обоих. Что вы сможете предъявить ему от имени Суда чести?