Цена человека: Заложник чеченской войны - Ильяс Богатырев

От того школьного двора ехали около получаса. Затем, уже с выключенными фарами, мы, не сбавляя скорости, резво вкатились во двор, посыпанный гравием, и резко тормознули. «Весельчак» вышел, направился в дом и вернулся с двумя фигурами, в сопровождении которых мы прошли широкий двор и навес с огромной кучей кукурузных початков. Перед нами открыли низкую деревянную дверь, две ступеньки вниз – и мы оказались в тускло освещенном мрачном пространстве. После того как жесткая хватка рук наших сопровождающих ослабилась, с минуту мы продолжали стоять на месте. Молодой человек в гражданке с автоматом на плече развязал нам глаза и сказал, чтобы мы располагались здесь.

Это был полуподвал длиною метров шесть и шириною три метра. Лампочка в помещении, большая и толстая, сама по себе была довольно мощной, но казалась сдавшейся и обессиленной в окружении тяжелых темно-серых стен и навалившегося на нее низкого потолка. Весь полуподвал был оштукатурен, но не успел еще высохнуть, поэтому отовсюду несло какой-то едкой сыростью и специфическим бетонным запахом со скрежещущим на зубах привкусом цемента и песка. В этот момент я подумал, что тусклая лампочка вот-вот перегорит – вконец отчается и погаснет.

За дверями послышался лязг висячего замка, и мы остались одни. У противоположных стен нашего нового, бетонного мешка стояли две старые сетчатые кровати, застеленные тонкими матрасами и одеялами. Ими, наверное, накрывали кукурузу под навесом. В углу перед дверью стояла фляга, а у кровати, выбранной Владом, – небольшой столик.

Мы сняли жилетки, сбросили кроссовки и одновременно рухнули на свои новые скрипучие кровати. Настолько опустошенным я никогда себя не чувствовал. Казалось, я медленно падаю в глубокую яму, на дне которой уже неважно, что ты испытываешь.

Человек быстро привыкает к неволе. Всего за два месяца ты начинаешь воспринимать все уже по-другому. До сих пор с удивлением вспоминаю свои ощущения тех последних дней заточения. Похоже на полумистический сюжет японского писателя Ямамото: спешивший на службу герой вдруг попадает в яму и, несмотря на все усилия, не может оттуда выбраться. Постепенно он забывает обо всех своих неотложных делах и планах, вчера еще казавшихся жизненно важными. Со временем герой обустраивается в яме, блаженно следит за звездами в небе и уже не желает, чтобы его вытаскивали на поверхность. Пьеса так и называется – «Яма».

Кажется, мы с Владом были близки к этому состоянию. Теперь мы не спеша осматривались в новой камере и обустраивались в ней как можно удобнее. Присматривались к каждой мелочи, раскладывали вещички, стараясь придать этому процессу смысл и важность, так, будто ходили на работу, занимались домашними делами, а затем долго отдыхали, лежа в постели. Неосознанно мы начали выискивать что-то положительное в своем заточении и, кажется, даже находили.

Под утро к нам зашли двое – старик лет под семьдесят и молодой парень с автоматом в руке. Он молча стоял у двери, а старик прошел внутрь и представился:

– Меня зовут Ахьяд, – сказал он тихо, словно смущаясь своего имени. – Вы уж простите, ребята, что вынуждены держать вас в таких условиях. Честно говоря, не хотел я брать на себя грех, но вот сказали, так надо. Ничего о вашей судьбе сказать я не могу, но пока вы находитесь здесь, я сделаю все, чтобы смягчить вашу участь. Я человек верующий и боящийся бога, мне не нужен лишний грех.

Ни у кого из нас вопросов не возникло. Все было сказано коротко и ясно.

Спустя десять минут на нашем столике c раскосыми ножками появились яства, о которых мы не могли даже мечтать: огромный арбуз, персики, бананы, варенье, теплый домашний хлеб, вареное мясо с картошкой, горячий чай в чайнике – одним словом, неожиданно случился пир желудка. Мы съели настолько много, что из головы улетучились все мысли, и кровати под нами заскрипели сильнее прежнего.

Это заточение было для меня не первым в Чечне. Расскажу, как я здесь в первый раз оказался «под арестом». Но прежде необходимо обрисовать предысторию события.

В самом конце декабря 1995 года меня командировали встречать Новый год в компании ни много ни мало президента самопровозглашенной Ичкерии Джохара Дудаева. Задание было не из простых. Если раньше речь шла о так называемой официальной встрече и подготовленном интервью, то сейчас предстояло через десятых людей договориться о неформальной встрече в какой-никакой, но праздничной новогодней обстановке. Я отказался от оператора и большой камеры, взял компактный HI8 и вылетел в Ингушетию.

После нескольких встреч с незнакомыми мне ранее эмиссарами из окружения Дудаева, поздно вечером 31 декабря меня на заднем сиденье уазика с тонированными стеклами вывезли из Урус-Мартана в неизвестном направлении. Когда вышли из машины, я оказался в большом дворе небедного домовладения. Под навесом к своему удивлению я заметил большой белый лимузин, не помню, какой марки. Меня тут же проводили в дом и предложили расположиться в просторной комнате с телевизором. Вскоре в комнату вошел смуглый брюнет с резкими чертами лица. Его невозможно было не запомнить: у него были густые черные усы, изгибом переходящие в бакенбарды. Это был военный прокурор Ичкерии Магомед Джаниев, о чем я узнал позже в гораздо более неприятной для себя обстановке. А в тот раз он представился просто Магомедом и спрашивал меня о том, как долго я работаю во «Взгляде», как туда попал и насколько зависит от меня то, как будет показан отснятый мною материал в эфире. По простоте своей я без всяких увиливаний отвечал, что, в общем-то, как автор отвечаю за достоверность своих сюжетов. Разговор на этом был исчерпан.

Ближе к полуночи мне сообщили, что Дудаев приехал. Я схватил камеру и вышел на улицу. Только я хотел навести объектив на уазик, из которого выходил Дудаев, мне сказали, что машину снимать нельзя. Съемки приезда не удались, но зато внутри дома я мог снимать сколько угодно. Две огромные комнаты были полны людьми, в основном женщинами и детьми. Они по очереди подходили к Дудаеву, обнимались и здоровались с ним, затем тихо отходили в сторону, уступая возможность поприветствовать его следующим. Дудаев держал строгую и прямую генеральскую осанку, но улыбался всем и каждому в отдельности. Поздоровавшись со всеми, Дудаев прошел в следующую комнату, где в углу стояла настоящая новогодняя елка c украшениями. В течение получаса Дудаев произносил свою последнюю новогоднюю речь – спустя неполных четыре месяца он будет убит ракетой, наведенной, как говорили, на сигнал спутникового телефона, по которому он разговаривал в свои последние минуты. О чем была новогодняя речь президента Ичкерии, я не понимал, он говорил на чеченском. Рядом с ним в эти минуты стояли несколько вооруженных людей, в числе которых были двое его сыновей, младшему из которых было лет 12–13. Так, пока я снимал, и наступил 1996 год.

У меня и далее была возможность снимать Дудаева, уже сидевшего за столом вместе с несколькими приближенными. Оказывается, это был дом одного из его родственников, и все, кто был тут в гостях, так или иначе доводились ему родней. В общем, последний новогодний праздник президента Ичкерии проходил, как и полагается, в кругу семьи и близких соратников. За скромным праздничным столом, состоявшим в основном из овощей и фруктов, Дудаев все больше общался со своими и, как только я включал камеру, переставал есть и слегка отодвигался от стола. После застолья Дудаев, сидя на диване, долго разговаривал по тому самому спутниковому телефону, раскладывавшемуся как чемоданчик. Как пояснял мне его помощник, сначала он общался с кем-то в Турции, затем звонил в Москву, депутату Госдумы Константину Боровому – человеку, с которым у Дудаева были какие-то особые отношения как с главным посредником между ним и руководящими кругами России.