Южный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

железные контейнеры и машины, обитые деревянными панелями, не только бочки с мазутом и мешки с цементом, но и зерно, и мука, и крупы, и даже сухари для войск, преданных Пиночету.

Втянув в себя полную грудь воздуха, Геннадий задержал его, потом с шумом выдохнул: хорошо все-таки на воле!

— Пошли, русо! — рявкнули конвойные в один голос.

Вздохнув сипло, Москалев в окружении автоматчиков двинулся дальше. Наверное, Сан-Антонио давно не видел таких живописных картинок: капитан дальнего плавания в окружении вооруженной до зубов охраны шествует к городской тюрьме. Вот тебе и русо! Геннадий сглотнул твердый комок, возникший в горле.

В тюрьме его отказались принимать, пока не появится следователь, — обходились, будто с куском баранины, который предстояло зажарить, или с рыбой-регвадой, кстати, по мнению знатоков, очень вкусной, приготовленной, чтобы заесть вонючую кактусовую самогонку и вместо отравления получить удовольствие.

Через полчаса приехал "железный" следователь, с неприязненным видом оглядел собравшихся и, брезгливо выпятив нижнюю губу, пробормотал что-то в окошко человеку в черной форме.

Старший из автоматчиков оглядел подконвойного и сказал:

— Выверни карманы! Сдай все, что в них есть!

А что могло быть в карманах у человека, которому даже денег на хлеб не хватало? Практически ничего. И это "ничего" Москалев сдал тюремному кладовщику. Тот с важным видом вручил Геннадию расписку.

— Мы тебя, парень, в очень хорошую камеру посадим, — сообщил тем временем "железный" следователь, — будешь доволен. Там сидят только образцовые уголовники. Убийцы. У некоторых по два убийства, но есть и такие, у которых счет выше — три-четыре трупа…

И без того Москалеву было холодно в этот жаркий день, а стало еще холоднее. Все, начались тюремные приключения…

В камеру его привели два других автоматчика, уже местные, — тюремные стрелки. В ноздри ударил неведомый стойкий запах, взбитый, будто жидкость для выведения мозолей, чтобы та действовала сильнее. С таким запахом он еще ни разу не сталкивался в его непростой жизни; прямо на пороге камеры Москалев попытался разобраться, что за запах, из чего состоит, из каких ингредиентов, но попытка обогащения своих знаний не удалась…

В камере находилось человек пятнадцать, может быть, даже шестнадцать или семнадцать — сразу, навскидку, да еще в таком состоянии, в каком находился Москалев, не определить. Глаза у всех настороженные, изучающие; люди эти сразу поняли, что им привели человека, с их миром незнакомого совершенно, может быть, именно поэтому у некоторых из них глаза потеплели.

— Ты откуда? — спросил один из обитателей камеры, судя по всему, старший — мощный бородатый старикан с длинной куделью седых волос, рассекающих его голову, будто межа, пополам.

— Из России.

— О-о, из России? — раздались голоса, сразу несколько неожиданно уважительные. — Русо, значит?

— Русо, — подтвердил Геннадий.

— За что тебя посадили? — спросил старик.

— Да-а. — Москалев внезапно, сам того не желая, небрежно махнул рукой, словно бы дело свое считал пустяковым, левая щека у него дернулась. Когда потряхивает левую щеку — значит, что-то не в порядке с сердцем. — Похоже, мне шьют продажу незадекларированной контрабанды.

Вроде бы сложную фразу он сконструировал на испанском языке, добавил к ней кое-что по-русски и, честно говоря, сам не понял, что сказал, а вот народ, сидящий в камере, все понял, даже запятые, и те разобрал, — битые собрались люди, опытные, в психологии и чувствах человеческих разбирались прекрасно и что к чему хорошо понимали.

Бородатый пахан даже головой покачал, брови сгустил, сведя их в длинную плотную кочку, схожую с грядой слипшихся воедино морских водорослей.

— О-о-о! — задумчиво произнес он. — Дадут пятнадцать лет.

Скороговоркой, из которой ничего нельзя было понять, он бросил в пространство несколько слов, и через полминуты перед Геннадием поставили почерневший металлический прибор с герба-мате — очень крепким, крутого изожженного цвета чаем.

Настоящий герба-мате только тут и можно попробовать, это Геннадий слышал от знатоков, — еще, может быть, в Аргентине, да в Уругвае. Возможно, и в Бразилии, но об этом он не слышал. Герба-мате, если заварен по-настоящему, с умом и знанием, на совесть, человека здорово встряхивает, приводит в чувство, заставляет даже забыть о бедах.

Металлический стакан, из которого торчала ложка с длинным серебристым черенком, напоминал кавказскую турку (или джезву, кому как нравится, тот так и зовет) для приготовления кофе. Геннадий отпил немного, смочил рот и подумал, что жизнь все-таки может преподносить удивительные подарки: лучший в Чили чай он попробовал в тюрьме. И не просто чай, а "герба" — с добавлением вкусных и полезных трав.

Следом Геннадий сделал второй глоток, потом третий. Бородатый предводитель камеры с интересом доброго людоеда наблюдал за ним. Полюбопытствовал, с хрипом прокатывая во рту слова:

— Ну как?

Вместо ответа Геннадий поднял правую руку с оттопыренным большим пальцем. Все было понятно.

Бородач удовлетворенно наклонил голову.

— Имей в виду, парень, в тюрьме тоже жить можно. И хорошо жить, достойно. Здесь тоже водятся толковые хорошие люди…

В седьмой камере, которую Геннадий про себя начал величать "палатой номер семь", стоял десяток двухъярусных, грубо свинченных, со сбитыми гайками и головками болтов железных коек. Москалеву отвели лучшее место — у окна, где царили свет и воздух, а наверху не было соседа, который ночью бы скрипел несмазанными сочленениями койки, стонал, плевался, а под утро храпел и портил воздух, как буйвол, которого перекормили репой.

Телевизор, что имелся в камере, старший велел развернуть экраном к русскому, чтобы тот лучше видел все происходящее в недрах ящика, впитывал в себя дух страны, которая загнала его на нары, а в будущем, может быть, сделался ее гражданином.

Бородатый предводитель "седьмой палаты" глаз имел вострый, он быстро увидел в Геннадии достойного человека. В общем, здесь, в камере, Москалев почувствовал себя легче, раскованнее, свободнее, чем в кабинете "железного" следователя, где ночевал. И воздух тут был другой, несмотря на тюремный запах, дышалось проще.

В этой странной суматохе, ранее совсем неведомой, Москалев в жизни не мог даже предположить, что очутится в среде уголовников на равных (в этой кастрюле можно было вообще свариться, но он был совершенно невредим, подавленное состояние, в котором он находился, отступило от него, и он распрямил согнутую спину), прошло время до вечера.

Вечером весь состав городской тюрьмы Сан-Антонио выстроился на обязательную поверку. Геннадий уже знал, что живет чилийское общество по старым испанским законам — как триста пятьдесят лет назад законы завезли сюда закованные в латы конкистадоры, так с тех пор они не менялись и не думали меняться.

Хоть и находился Геннадий среди убийц и должен был шарахаться от них, но убийство, судя по всему, здесь тяжким грехом