Плач палача - Наталья Рощина

– О чем ты говоришь?

– Не сейчас, когда-нибудь, хорошо? – Нина умоляюще сложила руки. – У нас обоих есть чем поделиться, только никак не подберем нужный момент. Правда?

– Ты ведь знаешь, как легко тебе удается уговорить меня, – уклонился от прямого ответа Геннадий. – Единственное, о чем я прошу, – намекни матери о том, что у тебя появился любимый человек.

– Договорились.

– Можешь сказать, что я мечтаю с ней познакомиться, но только после того, как мы соберемся сделать один важный шаг, – улыбнулся Геннадий, превозмогая боль. – Я собираюсь сделать вторую попытку, будь готова к этому. Рассказ о потенциальном женихе без указания возраста – как?

– Это ей понравится.

– Вот и замечательно. Дети должны доставлять не только хлопоты, но и неожиданные радости.

– Наверное, твои родители гордятся тобой? – впервые Нина подумала о том, что даже у такого взрослого мужчины могут быть мать и отец.

– Я не знал своих настоящих родителей. Меня взяли на воспитание из детского дома. Я был достаточно большим, и воспоминания о родных успели стереться из памяти. Я был не самым послушным ребенком. Сейчас я понимаю, как им было тяжело со мной, но каждый из них перед смертью говорил мне одно и то же. Это было признание в том, что я – лучшее, что было в их жизни… Жаль, что многое осознается только тогда, когда ничего уже не исправить. Опоздание дистанцией в жизнь…

– Извини, я не знала.

– Не извиняйся. Мы оба хороши – минимум информации друг о друге. Давай в новогоднюю ночь выясним все, что нас волнует, – предложил Соболев.

– Абсолютно все?

– Где-то так, – Геннадий подумал, что наступает подходящий момент для откровенного разговора. Время – занятная вещь. Оно каждый раз предлагает поновому рассматривать одну и ту же ситуацию. Раньше у Соболева не было необходимости в душевных разговорах, открытости со своими партнершами, но с Ниной все было иначе. Изменился он сам, изменилась его жизнь и к тому же – она не предполагала быть долгой и счастливой. – Поговорим начистоту, милая. А сейчас собирайся, нужно ехать. Я заказал билет на поезд.

– Ты был так уверен, что уговоришь меня? – удивилась Нина.

– Нет, я был уверен, что ты примерная дочь, – слукавил Соболев. – Я рад, что и на этот раз не ошибся в тебе, красивая…

– Кстати, ты не забыл, что в Новый год тебе придется готовить два подарка? – пристально глядя на Соболева, спросила Нина.

– Один от Деда Мороза, другой – от себя.

– Не потому, что я жадная или капризная…

– Исключительно ради торжества справедливости, – улыбнулся Геннадий и поцеловал Нину в щеку. – Дорогой ты мой человечек, я никогда не упущу возможность радовать и баловать тебя.

– Я люблю тебя, – Нина прижалась к нему всем телом.

– Надеюсь, милая, очень на это надеюсь, потому что я тоже очень полюбил тебя… Сейчас для меня важно только это.

Геннадий улыбнулся, вспоминая, как Нина присела рядом с ним на ворсистый ковер в ожидании такси.

Она все время что-то говорила, но он не вслушивался в слова. Он смотрел на ее лицо, казавшееся ему эталоном земной красоты, и со страхом думал о том, что когданибудь рядом с ней окажется другой мужчина. Последнее время именно эта мысль тревожила его так же сильно, как и нелады с собственным здоровьем. Он видел ее пронзительно-внимательный взгляд и сумел уловить, что последние ее слова – о лекарствах. Нина просила пить их строго по указанию врача. Геннадий досадливо поморщился – неужели разговоры о болезни теперь будут постоянными? Нет, он должен что-то предпринять.

После того как остался один, Соболев почувствовал, что рад отсутствию Нины. У него не было нужды в одиночестве – он ненавидел тишину и размеренность, когда не с кем и словом перемолвиться. Но в последнее время ему было все труднее выглядеть благополучно: приступы острой боли донимали его. Это мешало всему: работе, отношениям с Ниной, жизни. Непривычное состояние выбивало его из колеи, и Соболев был настроен категорично: он справится с этим, он приложит все усилия, только вот доктора медлят с назначением лекарств. Они настаивают на стационарном лечении – нет, это не для него. Лежать на больничной койке и ждать результатов анализов или прихода медсестры с напоминанием об очередной инъекции? Увольте. Он был в больнице лишь однажды, когда в семь лет ему удаляли гланды. Он тогда измучил всех: родителей, медсестер, детей – он просился домой, давая самые невероятные клятвы в том, что прекрасно себя чувствует.

Воспоминания о двух днях пребывания в больнице остались в памяти навсегда и вызывали тревогу, панику. Он будет делать все, но только в домашних условиях. Он согласен на любые лекарства, уколы, будет приезжать на любые манипуляции. Геннадий понимал, что это потакание детским страхам, впечатлениям многолетней давности, но по-другому мыслить не мог. Он с ужасом думал о том, что ему придется вот так открывать по утрам глаза и видеть выкрашенный белой краской потолок больничной палаты, вдыхать стойкий запах лекарств. Геннадия передернуло.

Он медленно поднялся с постели, кое-как застелил ее и запустил пальцы в седеющую густую шевелюру. Шелковистые волосы оставили приятные ощущения. Не надевая халата, Геннадий побрел в ванную. Там, глядя на себя в зеркало, Соболев заметил темные круги под глазами: он снова плохо спал этой ночью. Во-первых, беспокоили боли, а во-вторых – без Нины постель была пустой и холодной. Проворочавшись с боку на бок, Геннадий заснул под утро и проснулся совершенно разбитым, с опухшими глазами. Это никуда не годилось.

Сегодня снова предстоит поездка в больницу – доктор просил его наблюдать за организмом, замечать любые изменения, ухудшения. Геннадий нервно повел головой – куда уж хуже. Болезнь наступает каждый день, заставляя все больше обращать на себя внимание. Нельзя позволить ей взять верх, но очевидно, что назначенные лекарства не помогают. Геннадию казалось, что ему стало даже хуже. Настроившись на серьезный разговор с врачом, Соболев приводил себя в порядок. Последний штрих – одеколон, от запаха которого Геннадию вдруг стало не по себе. Захотелось снова умыться с мылом, смывая с себя неприятный аромат. Это окончательно вывело Соболева из состояния равновесия – пузырек с одеколоном полетел в стену, разбившись и распространив по всему помещению резкий, концентрированный запах, от которого у Геннадия закружилась голова, и чуть не стошнило.

Выбежав из ванной, он бросился в спальню, закрыл за собой дверь и, тяжело дыша, сел на кровати. «Бред, – обхватив голову руками, пробормотал Соболев. – Полный бред. Что со мной?» Этот четкий, прямой вопрос он собирался задать доктору. Пусть ответит честно, без утайки. Этика врача, ранимая психика больного – сочетание, на которое Соболеву в данный момент было плевать. Главное, что он хотел знать – что с ним происходит? Что нужно, чтобы с этим покончить, если не навсегда, то хотя бы на длительный срок?

Но врач слишком долго и внимательно разглядывал записи с результатами, чтобы Соболев понял: разговор ожидается не самый приятный.