Бледный огонь - Владимир Набоков

Строка 231: Как смехотворны, и т. д.

В этом месте черновика (под датой 6 июля) ответвляется чудесный вариант с одним любопытным пробелом:

Странный Мир Иной, где живы все наши мертворожденные дети,

и ожившие собаки, и кошки, и исцеленные калеки,

и умы, умершие раньше, чем прибыть туда:

бедный старый Свифт, и бедный —, и Бодлер…

Что замещает это тире? Если только Шейд не придал просодического веса немому «е» в Baudelaire — чего, я совершенно уверен, он не мог сделать в английском стихе (ср. Rabelais, строка[501]), недостающее здесь имя должно быть хореическое. Среди имен знаменитых поэтов, художников, философов и т. д., о которых известно, что они сошли с ума или впали в старческое слабоумие, можно найти немало подходящих. Не помешало ли Шейду это разнообразие при отсутствии логической причины для выбора, и не потому ли оставил он пробел, положившись на то, что таинственная органическая сила, выручающая поэтов, заполнит его в свое время? Или было еще что-то — смутная интуиция, пророческая щепетильность, помешавшая ему вписать имя выдающегося человека, который случайно был его близким другом? Может быть, он не хотел рисковать тем, что некий читатель в его собственном доме может воспротивиться упоминанию именно этого имени? И коли уж на то пошло, зачем вообще упоминать его в этом трагическом контексте? Темные, тревожные мысли.>>>

Строка 238: Пустой изумрудный футлярчик

Это, как я понимаю, полупрозрачный покров, оставшийся на древесном стволе от имаго цикады, выползшей вверх по стволу при вылуплении. Шейд говорил, что однажды он спросил класс из трехсот студентов, и только трое знали, как выглядит цикада. Невежественные поселенцы называли ее «саранчой», что, конечно, означает «кузнечик», и та же нелепая ошибка повторяется поколениями переводчиков лафонтеновской басни «La Cigale et la Fourmi» (см. строки243–244). Муравью, спутнику cigale, предстоит быть законсервированным в янтаре.

Во время наших закатных блужданий, которых было так много, по крайней мере девять (согласно моим записям) в июне, но которые свелись к двум за первые три недели июля (им предстоит возобновиться в Ином мире!), у моего друга была довольно кокетливая манера указывать концом своей трости на различные любопытные натуральные предметы. Ему никогда не надоедало иллюстрировать этими примерами необычайное сочетание Канадской Зоны с Южной, «представленных», как он выражался, в этом именно месте Аппалачии, где на нашей высоте в приблизительно 1500 футов северные виды птиц, насекомых и растений встречаются вперемежку с южными представителями. Как большинство литературных знаменитостей, Шейд, казалось, не понимал, что смиренному почитателю, который настиг наконец и получил наконец в свое распоряжение недостижимого гения, гораздо интереснее обсуждать с ним литературу и жизнь, чем слушать о том, что diana (по-видимому, цветок) встречается в Нью-Уае вместе с atlantis (тоже, по-видимому, цветок), и тому подобные вещи. В особенности мне запомнилась раздражительнейшая вечерняя прогулка (6 июля), дарованная мне моим поэтом с величественной щедростью в возмещение за тяжкую обиду (см., часто см. примечание к строке[181]), в отплату за мой малый дар (которым он, кажется, никогда не воспользовался) и с благословения жены, которая сочла должным сопроводить нас часть пути до Дальвичского леса. Посредством остроумных экскурсов в область естественной истории, Шейд упорно ускользал от меня — меня, одолеваемого истерическим, сильнейшим, безудержным любопытством узнать, какую именно часть приключений земблянского короля он закончил в течение последних четырех или пяти дней. Гордость, мой обычный недостаток, помешала мне нажать на него прямыми вопросами, но я все возвращался к моим старым темам — побегу из дворца, приключениям в горах — с тем, чтобы добиться от него какого-нибудь признания. Можно бы вообразить, что поэт, занятый сочинением длинного и трудного произведения, просто обеими руками ухватится за возможность поговорить о своих достижениях и неудачах. Но ничего подобного не произошло! Все, что я получил в ответ на мои бесконечно кроткие и осторожные расспросы были фразы вроде: «Точно так, подвигается отлично» или: «Никак нет, что же тут говорить». И наконец, он отвертелся от меня обидным анекдотом о короле Альфреде, который, как говорят, любил рассказы своего норвежского приближенного, но прогонял его, когда бывал занят другими делами. «Ну вот и вы, — говаривал неучтивый Альфред кроткому норвежцу, пришедшему поведать тонко отличавшуюся версию какого-нибудь старого скандинавского мифа, уже рассказанного им прежде, — ну вот, вы тут опять!» — и случилось так, дорогие мои, что этот баснословный изгнанник, этот боговдохновенный северный бард, известен сегодня английским школьникам под тривиальным прозвищем Нувот.

И все же! При более позднем случае мой капризный и заклеванный друг был куда великодушнее (см. примечание к строке[802]).>>>

Строка 240: Тот англичанин в Ницце

Чайки 33-го года все, конечно, околели. Но если поместить объявление в лондонском «Таймс», можно раздобыть имя их благодетеля, — если только Шейд его не выдумал. Когда я посетил Ниццу на четверть века позже, там был вместо этого англичанина местный лодырь, старый бородатый бродяга, терпимый или поощряемый как приманка для туристов, который стоял, как статуя Верлена, с небрезгливою чайкой, сидевшей в профиль на его свалявшихся волосах, или дремал на общедоступном солнце, удобно свернувшись, спиной к усыпляющему прибою, на променадной скамье, под которой он аккуратно разложил на газете, чтобы просушить или провялить, разноцветные комочки неопределимой провизии. Вообще-то там гуляло не так уж много англичан, хотя я заметил нескольких к востоку от Ментоны, на набережной, где был воздвигнут, но еще не освобожден от покрова массивный памятник королеве Виктории, с трудом обнимаемый бризом, — взамен другого, увезенного немцами. Нетерпеливый рог ее ручного единорога довольно патетично торчал сквозь саван.>>>

Строка 246: …моя дорогая

Поэт обращается к своей жене. Посвященные ей строки (строки246–292) имеют структурное значение, как переход к теме их дочери. Я, однако, могу засвидетельствовать, что, когда шаги дорогой Сибиллы, яростные и резкие, раздавались наверху над нашими головами, не всегда все было «как быть должно!»>>>