Золотой дом - Салман Рушди

– Семейств, сэр? Под семействами вы подразумеваете не то ли, что итальянцы деликатно именуют famiglie?

– Нет, сэр, не совсем. Эта отрасль в 2012 году стала намного чище, чем была прежде. В девяностые все строительные компании принадлежали мафии, их ставки абсурдно раздувались. Теперь влияние Пяти Семейств убавилось. На некоторых стройплощадках у Нерона работали и не члены профсоюза. Двадцать лет назад таких работников попросту убили бы.

– Значит, сейчас вы говорите о хорошо известных лицах: Доронине, Сумайде, Куране, Сильверстейне, Стерне, Фельдмане, аристократах строительного бизнеса.

– Не совсем, сэр, как я и сказал. Мафия не вовсе ушла. Теперь, когда все завершилось и все вышло наружу, мы вправе указать на тайные сделки Голдена с такими сообщниками, как филадельфийские потомки Петруччо “Маленький Цыпленок” Леоне и Арчимболло “Маленький Арчи” Антониони из Атлантик-Cити, а в Майами он имел дело с Федерико, он же “Безумный Фред” Бертолуччи. Стоит также заметить, что в Нью-Йорк-сити несколько Золотых башен возвела компания “Понти и Квазимодо Цемент Ко” – “Пи-Кью”, – в которой немалая доля принадлежала Франческо “Жирному Фрэнки” Палермо, предположительно – главарю генуэзского преступного клана.

– Это достоверно установлено?

– Теперь, когда “афера Голденов” пришла к концу, установлено достоверно. Более того, Нерон Голден явно вполне комфортно себя чувствовал, когда вел дела с этими личностями и стоящими за ними “семьями”.

– Комфортно?

– Сэр – это его выдавало.

И последние два вопроса:

– Имелась на обширных подбородках Цыпленка Маленького, Маленького Арчи, Безумного Фреда и Жирного Фрэнки “дизайнерская” щетина? Владеют ли они и надевают ли время от времени по вечерам дурно сшитые фраки?

– Сэр – так точно.

Вот Нерон Голден, отменив прежнюю опалу всей прессе, водит по своему красивому дому фотографа из глянцевого журнала (никаких больше секретов, все напоказ). Вот Нерон Голден водит другого фотографа вокруг своей красивой жены. Супругу он называет своей вдохновительницей, своей путеводной звездой, источником своего “обновления”. Я старый человек, говорит он, и, наверное, в моем возрасте человеку наступает пора сбавить обороты, кататься на яхте, обзавестись клюшками для гольфа, зимовать во Флориде, передать маршальский жезл преемнику. До недавних пор я так и собирался поступить, хотя мои сыновья, видит бог, не проявляют интереса к семейному бизнесу. Младший, вы не поверите, работает сейчас в клубе для девочек, добрые дела, молодец, но что, если мне он тоже нужен, капелька внимания не помешала бы. Средний – художник, первенец – Петя. Вот так обстоит дело. Но это меня больше не беспокоит, потому что я словно возродился. Вот что делает с человеком женщина. Такая женщина, как миссис Голден – эликсир жизни, от нее волосы мужчины снова чернеют, его пах укрепляется, ноги снова отмеряют мили, а его деловой ум – да, его она тоже вострит, будто нож. Посмотрите на нее! Разве можно усомниться в моих словах? Видели ее фотографии в “Плейбое”? Разумеется, нисколько не стыжусь, чего тут стыдиться? Знать свое тело. Ухаживать за ним, сделать его совершенным и не видеть ничего дурного в красоте – это свобода. Она – идеал эмансипированной женщины, а также идеал жены. Обе стороны медали. Да. Я счастливчик. Спору нет. Сорвал банк, точно.

По направлению к любви: трагедия

В тот день, когда погибли мои родители, я не поехал с ними. Это были длинные выходные после Дня поминовения, и они отправились за город, а я в последнюю минуту передумал и остался, потому что Сучитра Рой просила меня помочь в подготовке рекламного ролика для итальянского модного дома. Разумеется, я был влюблен в Сучитру – каждый, чьи пути хоть раз пересекались с этой женщиной-тайфуном, хотя бы малость влюблялся в нее, – и долгое время ее безумная энергия, ее размах, волосы, развевавшиеся у нее за спиной, когда она проносилась по Шестой авеню, ее голубая с золотом юбка, сверкавшая над новомодными кедами, руки, раскинутые разом в десяток направлений, словно у индийской богини, заключившей в свои объятия весь город, наводили на меня такую робость, что я и самому себе не решался признаться в этой любви, но к тому времени у меня уже не оставалось сомнений, а оставался один лишь вопрос: когда я объяснюсь и объяснюсь ли когда‑нибудь. Некий голос в моей голове твердил: “Скажи ей прямо сейчас, идиот”, но второй, зачастую более громкий голос, голос моей трусости, остерегал: мы слишком долго дружили, с какого‑то момента уже поздно превращать дружбу в романтическую любовь, если попытаться это сделать и потерпеть неудачу, останешься и без любви, и без дружбы, и в голове моей звучал Пруфрок Элиота, терзаясь “Посмею? Разве я посмею?”, и подступался к ужасной и ужасающей проблеме любовного объяснения:

И стоит ли, я знаю, как все будет,

Я решил остаться в городе и поработать вместе с Сучитрой, а когда мы закончим редактировать текст и пойдем выпить пива, тут‑то я и признаюсь. Да, непременно. Вот почему я не сел с родителями в машину и вот почему я до сих пор жив. Жизнь и смерть равно бессмысленны. Они случаются или не случаются по не имеющим веса причинам, которые ничему не учат. Нет в этом мире мудрости. Все мы шуты фортуны. Вот Земля, и она так прекрасна, и нам посчастливилось быть здесь вместе, а мы так глупы, и все, что происходит с нами, так глупо, мы не заслужили своего глупого счастья.

Я чушь несу. Давайте лучше объясню про ту дорогу.

Шоссе Лонг-Айленда – это дорога вдоль множества наших семейных историй; когда летом мы ездили на дачу, которую снимали на Олд-Стоун-хайвей в Спрингс у профессора Колумбийского университета (тот однажды подхватил болезнь Лайма и несколько лет от нее лечился, после чего не желал больше посещать царство клещей), мы проверяли попутно все знакомые вехи. Вон Минеола и тамошнее кладбище, где лежат мои двоюродные дед и бабушка, почтительно кивнем в их сторону. Грейт-Нек и Литтл-Нек пробуждал в нас всех мысли о Гэтсби, и хотя мы не проезжали Ремзенбург, где столько лет прожил в послевоенной ссылке Вудхаус, мы частенько воображали, пока ехали по этой дороге, ту книжную вселенную, где герои Фицджеральда и Вудхауса ходят друг к другу в гости. Берти Вустер и Дживс врывались в изысканный мир Вест-Эгга и Ист-Эгга, придурковатый Берти вытеснял чуткого Ника Каррауэя. Реджинальд Дживс, любитель рыбы и Спинозы, “джентльмен при джентльмене”, истинный гений, находил способ соединить в счастливом эпилоге Джея Гэтсби с Дэйзи Бьюкенен, по которой тот так долго томился. Дикс Хиллс, произносил мой отец, неизменно дурачась и изображая бельгийского папашу с французским акцентом: Диии Хииилл, а я отвечал, я всегда отвечал, что на мой слух это звучит как имя звезды из сериала. А вот Уайянданч – здесь, когда мы проезжали разворот, кто‑то из родителей обязательно рассказывал о вожде или же сахеме монтаукетов, который продал большую часть восточной оконечности Лонг-Айленда англичанину по имени Лайон Гардинер, а потом скончался от чумы. Уайянданч нередко всплывал вновь, когда мы добирались до восточной оконечности: родители вспоминали Стивена Токхауса, потомка Уайанданча, который каждый день преодолевал расстояние в пятьдесят миль между Монтауком, Саг-Харбором и Ист-Хемптоном. За разговорами о Уайанданче и Толхаусе мы проезжали знак, направлявший нас к полностью вымышленной представительнице коренного народа Шерли Уэйдинг-Ривер. На самом деле, этот знак указывал путь к двум разным поселениям, Уэйдинг-Ривер и Шерли, но Шерли Уэйдинг-Ривер заняла свое место в нашем семейном фольклоре. Будучи фанатами научной фантастики, мы порой объединяли ее с постапокалиптическими вождями Три Водородные Бомбы и Сильная Радиация из классического рассказа Уильяма Тенна “Курс на восток” (1958), а в других случаях воображали ее великаншей вроде матери Гренделя или какой‑нибудь ванджиной аборигенов Австралии, праматерью, каждый шаг которой преобразует ландшафт у нее под ногами.