Софья Палеолог - Татьяна Матасова

Даже понятие «весенняя свежесть» в Москве и Риме понималось по-разному. С конца марта в Риме начинают цвести апельсиновые деревья, и в городских двориках и садах стоит их благородный аромат. «Что за воздух! Удивительная весна! Гляжу — не нагляжусь. Розы усыпали теперь весь Рим», — восхищался теплой итальянской весной Н. В. Гоголь. В Москве же в это время обыкновенно только сходит снег, обнажая голую землю, над которой свистит холодный ветер. «Март-марток — надевай двое порток», — гласит русская пословица. Словом, переезд с юга на север давался в ту пору тяжело.

Для Софьи было странным и то, что в этой мрачноватой, но, казалось, богатой стране почти не было драгоценных металлов. Особенно мало было золота. Конечно, имелись и серебряные, и золотые оклады на иконах, из драгоценных металлов изготавливалась церковная утварь, были изысканные украшения, в том числе подаренные русским князьям византийскими патриархами и императорами. Но русские золотые чеканились «по случаю», как награды, и не имели хождения в качестве средства оплаты. Использовали преимущественно серебряные монеты, а порой и просто слитки.

Софья должна была привыкнуть не только к особенностям русского быта. В Москве она оказалась в самой гуще событий. В стране происходили серьезные политические изменения. Супруг Софьи, в отличие от значительной части правителей ренессансной Европы, проводил время не в кругу ученых мужей, а в военных походах и размышлениях о них. Своим поведением он словно предвосхищал советы Макиавелли о том, что «государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого».

Конец 1460-х и первая половина 1470-х годов были для Руси временем важных военных предприятий. Именно к этому периоду относятся первые попытки продвижения русских на восток, проявившиеся в походе на Казань 1467 года. Тогда же складываются предпосылки для конфликтов с ханом Большой Орды Ахматом. На это время приходится и начало присоединения к Москве Новгорода (1471–1478). Софья попала в атмосферу придворных интриг, которые плели представители наиболее древних и сановитых боярских родов, чтобы получить выгодные назначения на службу. Постепенно менялось представление о характере и пределах власти великого князя. Созидая единое Русское государство, Иван III беспокоился о том, что его братья могут восстать против него, и стремился или подчинить их себе, или просто уничтожить. Софья не без удивления обнаружила, что в хмурой стране снегов, лесов и болот бушуют нешуточные страсти…

Русь медленно и неотвратимо затягивала гречанку. По приезде в Москву она — видимо, без внутренней борьбы — отвергла униатские обычаи и приняла православные традиции. Рим с его папами и кардиналами уходил в прошлое. Уже по пути в Москву, во Пскове она спорила с «лягатосом Антонием», когда тот отказался прикладываться к православным иконам. Согласно Псковской летописи, «лягатос», «не имея же поклонениа къ святым иконам, и креста на собе рукою не прекрестяся, и в дому Святей Троици толко знаменася кь Пречистеи, и то по велению царевне». Наставления о верности унии кардинала Виссариона пошли прахом. По всей видимости, его требования об уважительном отношении и безоговорочном подчинении «латинской» церкви унижали и расстраивали Софью, которой Виссарион не уставал напоминать, что она «сирота, изгнанница и нищая». К тому же трудное детство, вероятно, научило ее приспосабливаться к разным жизненным обстоятельствам. Она стремилась — насколько возможно — встроиться в новый для нее русский мир, пытаясь разгадать его секреты. Собрав все свои жизненные силы, весь наследственный опыт своих хитроумных предков, она совершила чудесное превращение из византийской бесприданницы в московскую княгиню.

Придет час — и Россия дорого заплатит за такие чудеса. Плодом прививки византийского ростка к русскому дереву станет не только приобщение нашей страны к миру Ренессанса, но и появление на свет жестокого царя Ивана IV. Евразиец Г. В. Вернадский категорично заметил об этом: «Основное влияние Софьи на ход русской истории определилось тем, что она дала жизнь человеку, который стал отцом Ивана Грозного».

Пока Софья осваивалась в новой стране, в Кремле постепенно распространялись слухи о том, какое приданое она привезла в Москву. В письменных источниках нет данных, что именно входило в него, но кое-что об этом известно.

В ту эпоху, когда люди не сомневались в присутствии Бога в их жизни, существовал обычай приносить в дар частицы святых мощей. В коллекции Музеев Московского Кремля сохранилось несколько ковчегов для реликвий, появление которых в Москве можно связать с приездом Софьи.

Из Благовещенского собора происходит наперсный (нагрудный) крест-мощевик, изготовленный в 1470-е годы в великокняжеских мастерских из серебра и кости. В этот реликварий были вложены частицы мощей многих святых, в том числе святого мученика Евстратия и святой Екатерины. Частицы мощей святого Евстратия хранились в Риме, в церкви Святого Аполлинария Равеннского.

Святая Екатерина Александрийская была небесной покровительницей матери Софьи, и возможно, что в семье Фомы Палеолога хранились какие-то реликвии, связанные с этой подвижницей III века. На мощевике ее легко узнать по характерной короне. В римской церкви Санта-Мария-сопра-Минерва хранились мощи другой Екатерины — выдающейся католической святой Екатерины Сиенской († 1380). Она была канонизирована в 1461 году — незадолго до приезда Софьи в Рим. Зная имя умершей матери Софьи, папа Павел II или Виссарион могли благословить Софью частицей мощей этой «латинской» подвижницы. На Руси о Екатерине Сиенской ничего не знали. И здесь могла возникнуть путаница: несоответствие изображения и мощей. В Средневековье так бывало: например, почитание Николая Чудотворца в русских землях впитало традицию прославления и святого архиепископа Мир Ликийских, и некоторых других святых.

Связь с Софьей обнаруживает и еще один изготовленный в Москве в 1470-е годы мощевик из кремлевской коллекции. Это реликварий округлой формы, выполненный из золота и украшенный искусной резьбой. Он «замечателен своей гравированной надписью: „…умири во бранех житие наше, и укрепи царя, его же возлюбил еси, едине, Человеколюбце…“ Молитва за царя, которым здесь именуется не кто иной, как Иван III, подтверждает особую значимость этого реликвария. Несмотря на то что хранившиеся в нем мощи были привезены из Рима, их рассматривали как „частицу святости“ павшей империи», своего рода «византийское наследство». Среди изображений святых на мощевике выделяются апостолы Петр и Павел, нетленные останки которых хранятся в Риме. Поскольку брак Софьи с Иваном III рассматривался в Риме как попытка присоединить русских к унии, вполне вероятно, что Софья могла привезти с собой частицы мощей «всехвальных и первоверховных» апостолов. Перемещение этих святынь (и возможно, многих других) имело важное символическое значение.

Среди уникальных экспонатов Музеев Кремля числится еще один ковчег-мощевик искуснейшей работы, выполненный из золота в технике перегородчатой эмали. Этот реликварий изготовлен в Константинополе в XII столетии. Краски не потемнели от времени, и эта яркая вещица невольно приковывает внимание и заставляет вглядеться в изображенную на ней сцену — Сошествие во ад Иисуса Христа после Его Воскресения. Согласно учению Церкви, это деяние Спасителя означало, что Он освободил человечество от смерти. Специалисты отмечают, что это «редкостный мощевик, 30 священных вложений которого „уделены“ от святынь, хранившихся в Фаросской церкви Большого императорского дворца в Константинополе… Высочайшее художественное качество древнейших частей ковчега, изысканная надпись на обороте, выполненная с использованием всех диакритических знаков, состав священных вложений определенно указывают на его предназначение для византийского императора. Ковчег, содержащий основные святыни Фаросского храма, мог быть создан как личная императорская икона и в течение столетий храниться в казне византийских правителей. Именно эта икона, своего рода собрание святынь утраченного Константинополя, могла быть принесена русскому великому князю, в котором европейские интеллектуалы, способствовавшие его браку с Софьей Палеолог, видели возможного освободителя византийской столицы».