Принцип Полины - Дидье ван Ковелер

Я не смею благодарить тебя за то, что ты сделал, и надеюсь, что последствий не будет. Доверься Максиму. Я знаю, что стрелял он; он никогда тебя не подведет. Если бы у меня и были сомнения в чистоте ваших отношений, твоей спонтанной жертвы в его защиту – он мне все рассказал – хватило бы, чтобы их развеять.

Благодаря вам двоим я теперь свободна. Я не надеялась избавиться от этого человека, потому что боялась лишиться ребенка, а он угрожал забрать его. Я не хотела, чтобы Себ знал, каким извергом был его отец. В этом я нашла поддержку у моих злейших врагов – его деда и бабушки. Они ничего ему не сказали. Они держат его подальше от СМИ, в своем шале в Швейцарии.

Мы еще увидимся когда-нибудь, вы и я, это неизбежно. Если вы захотите, если я смогу. Пока же я должна собрать себя из кусочков. Ради моего сына. Попытаться исправить то зло, которое влияние Эмерика и моя нелюбовь причинили ему. Это ужасно, рука не поднимается писать, Куинси. Он копия отца, только уменьшенная. Его обаяние, его самоуверенность, его манипуляторский ум… А ведь ему всего пять! Еще не поздно что-то изменить. Возвысив образ его отца. Сделав из этого негодяя героя, защищавшего свою жену от грабителя.

Искупление целительной ложью. Вот какая жизнь меня ждет. Сам видишь, что вам пока нет в ней места, мои дорогие. Но когда-нибудь, как знать?.. Я буду жить с этой надеждой, затаенной в глубине моего существа, как Троян, спящий вирус. Держитесь друг друга. Обещайте мне это. Храните меня в ваших сердцах, в ваших телах, в ваших фантазмах и в ваших нежных помыслах. Так вы поможете мне, когда я найду прибежище в наших незамутненных воспоминаниях и наших опасных мечтах.

Береги себя, Куинси, свое творчество и эту гранату с выдернутой чекой, которую я вбросила в твою жизнь одиннадцать лет назад, – если б ты знал, как я этим горжусь…

Я всегда буду любить вас.

Полина

Я оцепенел от ее слов. Решительно, мне суждено получать от нее только прощальные письма под видом признаний в любви. Ответить ей я был не в силах. Изорвал десятки черновиков. Двадцать раз набирал номер ее палаты и вешал трубку. Мне было необходимо увидеть ее, прикоснуться. Не быть больше одурманенным всей этой химией, которую вливали в мои вены. Я попросил медсестру, когда смог переставлять ноги, прикрепить мою капельницу к передвижному кронштейну. Она ответила, что «четыреста девятую» готовят к выписке. Пока наводили справки, она уже выписалась.

В следующие дни Полина не отвечала на мои звонки. Она сменила номер, а потом, преследуемая журналистами и комитетами поддержки, уехала, не оставив адреса.

Я не сомневался, что еще увижу ее когда-нибудь. Но она была права, сейчас не время. Мне, как и ей, надо было зализать раны – во всех смыслах.

* * *

Вердикт об отсутствии состава преступления совпал с выпиской из больницы. И то и другое нанесло удар моей популярности. Жизнь продолжалась: Саддам Хусейн и зимние Олимпийские игры вытеснили меня из новостей. Обо мне забыли так же быстро, как извлекли из безвестности. Поначалу я был этим очень доволен.

Вкусив наконец прелестей финансового достатка, я вынес за скобки ковровые покрытия, чтобы поправить здоровье писательским трудом. Пытаясь избавиться от неотвязных воспоминаний о Полине, я вернулся к своему давнему юношескому замыслу, масштабной саге о войне 1914 года, которую пережил мой прадед из Лотарингии, преследуемый французами как немец, и наоборот. Мой издатель в свое время отверг ее первый вариант, но теперь, когда его собратья меня только что не облизывали, он не счел уместным мне препятствовать.

Я никуда не спешил. Поддерживал физическую форму в спортзале, и мое новое мускулистое тело очень упростило чувства. Я заводил замужних любовниц, чтобы восполнять необременительными связями отсутствие Полины. После выписки из больницы я снимал жилье на паях с Самирой, которая теперь руководила отделом готовой продукции у JMB, гиганта отрасли, поглотившего «Клиши-Палас». Мы жили в двухэтажной квартире в сто пятьдесят квадратных метров над Венсенским лесом, каждый на своем этаже, и могли без помех предаваться мимолетным утехам. А когда случались одинокие вечера, утешали друг друга. В какой-то момент я даже опасался, что зайду с ней дальше и переиначу Принцип Полины, вырастив из нашей дружбы настоящую любовь. Но этого не случилось.

От Максима я больше вестей не получал. Когда Николя Саркози сменил в Елисейском дворце Жака Ширака, Максим перебрался в Бельгию. Теперь, когда я твердо стою на ногах благодаря моему «героизму», объяснил он мне в длинной эсэмэске, он больше не станет вмешиваться в мою карьеру. Да и сам он переживал не лучшие времена. Его роль тайного посредника, какой бы фиктивной она мне ни казалась, похоже, была тесно связана с почившей в бозе шираковской мафией, но это было не единственной его проблемой. Насколько я понял между строк, Полина его тоже отшила в больничной палате, куда он пришел петь мне дифирамбы. Она хотела восстановиться одна, сетовал он, растить своего сына вдали от нас, и пережить это ему было куда труднее, чем мне. «У тебя, – написал он в заключение, – есть твои книги, есть цель. А у меня были только реванши».

Однажды рождественским вечером, совершая в одиночестве паломничество в Верден ради очередной главы, я позвал его на помощь. Уже несколько недель мне каждую вторую ночь снилась Полина – повторяющийся кошмар, в котором ее сын, подхватив эстафету отца, избивал ее. Я спросил у него, знает ли он, где она сейчас живет. В его отрицательный ответ мне не очень поверилось, при его-то возможностях. Или же он и впрямь совсем опустил руки. «Оставь, пусть она сама к нам вернется», – сказал он и отключился. Это не было ни пассивностью, ни смирением, ни тем более сдачей позиций. Этот спокойный, но стойкий огонь облегчал ему тяготы дней. То был тон писем, которые он писал мне когда-то из камеры Альфреда Дрейфуса в Сен-Мартен-де-Ре.

* * *

Вышедший в следующем году роман «Сострадание крыс», речь в защиту мира на пяти сотнях страниц, был встречен почти полным равнодушием. «Это не то, чего от вас ждали», – упрекнул меня издатель. Но не мог же я убивать кого-нибудь при каждой публикации. Я утешался, получая письма от жителей Лотарингии, потрясенных историей моего прадеда, которая, писали они, извлекла из забвения трагедию их предков. Я твердил себе: по крайней мере, я могу гордиться тем, что написал. Но мне не преминули доказать обратное.

Через несколько недель после провала нового романа некий писака, специалист по журналистским расследованиям, обвинил меня в том, что предыдущий написал не я. Он сравнил живой и острый слог «Экстаза букашки» с «холодным нытьем» двух других моих книг и пришел к выводу, что мой единственный бестселлер написан не мной. Я прибег к помощи «негра», это ясно как день. Далее, собрав сведения о личности Максима Де Плестера – «бывшего зэка, замешанного в политических махинациях, более или менее тесно связанных с мафией», с которым я делил в жизни благосклонность женщины, чьего мужа убил, – щелкопер заключил, что своей свежестью и грубоватым очарованием «Букашка» обязана перу этого самоучки, написавшего от первого лица текст, который я присвоил.