Осенью. Пешком - Герман Гессе

вещи, казавшиеся ему раньше прегрешениями, или глупостями. За кружкой пива он подписывал своим лахштетенским знакомым иллюстрированные открытки и не дешевые, а лакированные, раскрашенные, с темно-синими небесами и ярко-красными крышами, открытки, на которых каждая местность выглядела красивее, чем в самый яркий солнечный день. И в тех случаях, когда раньше он удовлетворялся сухим хлебом, теперь он спрашивал и колбасу и сыр и научился повелительно требовать в ресторанах горчицу и спички и пропускать сквозь ноздри сигарный дым.

Но пользовался он своим достатком все еще с большой осторожностью и не всегда решался делать то, что могло ему доставить удовольствие. В первые разы он к концу месяца, перед проверкой своей кассы, ощущал довольно-таки сильную тревогу. Но все сходило благополучно, и никакой нужды не было прекращать начатые злоупотребления. И Кольб, как всякий вор по привычке, стал, наконец, самонадеян и слеп. И однажды, когда он опять вписал почтовые расходы на семь писем вместо четырех и хозяин сделал ему выговор за фальшивую запись, он нагло возразил, что писем должно было быть семь. И так как Дрейс, как будто успокоился, то Эмиль ушел с миром. Но вечером хозяин взял кассовую книжку, чего шельмец не знал, и тщательно проверил ее. Он недоумевал не только по поводу увеличившихся в последнее время почтовых расходов. В тот же день один трактирщик из предместья рассказал ему, что молодой Кольб стал с некоторых пор часто захаживать к нему по воскресеньям и тратил, по-видимому, на пиво больше, чем в состоянии давать ему его отец. И купец без особого труда понял, в чем дело, и где лежит причина перемен во всем облике и привычках его молодого кассира.

Так как старший из братьев Дрейс был в то время в разъездах, то младший брат предоставил пока всему идти своим чередом, и ежедневно исподтишка отмечал и записывал мелкие растраты. Он убедился, что подозрением своим юношу не оскорбил, и досадливо удивлялся лишь спокойствию и ловкой деловитости, с которой паренек так долго обманывал и обкрадывал его. Вернулся старший брат, и на следующее же утро грешника позвали в хозяйский кабинет. И тогда обретенное им самообладание изменило ему. Едва Эмиль Кольб увидел серьезные лица обоих принципалов и узенькую кассовую книжку в руке одного из них, он побледнел и перестал дышать.

Отныне начались тяжелые дни для Эмиля Кольба. Словно вдруг нарядная площадь или красивая светлая улица стали прозрачны, и из-под земли выступили каналы, сточные трубы, мутные воды, зловонные и кишащие червями: так и настоящие намерения этого безобидного на вид юноши раскрылись теперь во всей своей отталкивающей действительности его собственным глазам и глазам его хозяев. Случилось самое ужасное, чего он всегда опасался, и было это гораздо тягостнее, чем он предполагал. Все, что было до сих пор пристойного и чистого в его жизни, исчезло, и усердия и исполнительности его словно не было, и от трудовой двухлетней жизни остался лишь позор его проступка. Эмиль Кольб, бывший до тех пор просто маленьким плутишкой, скромным домашним вором, стал вдруг тем, кого газеты называют социальной жертвой. Братья Дрейс далеко не были людьми, способными видеть в своих многочисленных служащих людей, у каждого из которых есть своя собственная полная упований жизнь. Они видели в них только работников, содержание которых обходилось дешево, и которые должны еще были быть признательны за годы нелегкой службы. Они не могли понять, что перед ними молодая, беспризорная жизнь, подошедшая к распутью, где она легко может заблудится во мраке, если добрый, хороший человек не протянет ей руку помощи. Напротив, они сочли бы даже грехом и глупостью оказание помощи молодому воришке. Они доверились мальчику из бедной семьи, открыли ему свой дом, а этот мальчик обманул их и злоупотребил их добротой, – это было очевидно, как ясный день. Братья Дрейс были даже настолько, по-своему, благородны, что решили не предавать несчастного юношу полиции. А между тем это было бы самое лучшее для него, раз они сами отказывались ему помочь. Но они отпустили его ошельмованным, уничтоженным и велели ему пойти к отцу и самому рассказать, отчего его не желают больше видеть в порядочном торговом доме. Братьям Дрейс, однако, в укор этого ставить не следует. Это были люди, заслуживавшие всякого уважения и даже по-своему благожелательные, но они привыкли видеть во всем, что происходило лишь определенные «обстоятельства», к которым применяли одно из правил своего обывательского кодекса. И Эмиль Кольб тоже был для них не находившимся в опасности, гибнущим человеком, а прискорбным «обстоятельством», от которого они поспешили отделаться, согласно своим правилам. У них было даже настолько своего рода чувство долга, что на следующий день они сами пошли к отцу Эмиля, чтобы переговорить с ним, рассказать ему всю эту историю и помочь советом. Но отец Эмиля ничего еще о несчастье не знал. Сын его вчера не вернулся домой, он убежал и всю ночь провел под открытым небом. В то время, как хозяева искали его у отца, он стоял на опушке леса, над долиной, и в своем чувстве самосохранения и борьбе с мыслями о добровольной смерти, нашел силу и твердость, которой при слабости своей за многие годы не обрел бы. Первым его желанием и мыслью было только убежать, спрятаться, и закрыть глаза, так как он чувствовал нависший над собой позор, будто огромную жуткую тень. Но мало-помалу, когда он понял, что должен вернуться и так или иначе продолжать жить, воля его к жизни претворилась в злобу, и он решил поджечь дом братьев Дрейс. Но вскоре и жажда мести остыла в нем. Эмиль видел, насколько он осложнил для себя дальнейший путь к счастью, и в конце концов, пришел к выводу, что все честные пути для него теперь закрыты и он должен вернуться на путь зла для того, чтобы все-таки остаться на плаву и перехитрить судьбу.

Возмущенный беглец, после бессонной ночи на холоде, вернулся домой, как преступник, зная, что его ждет позор и дурное обращение, и готовый к отпору и войне с законами этого презренного мира. Отцу его следовало бы, не прибегая к телесному наказанию, применить к нему более серьезный подход и не ломать окончательно ослабевшую волю мальчика, а постепенно, вновь направить его на путь добра. Но это было свыше сил сапожника Кольба. Он так же мало, как и его сын, понимал и чувствовал связь между причиной и действием. Вместо того, чтобы отнестись к падению своего отпрыска, как к следствию дурного