Огненное погребение - Владимир Нестеренко

ГИТЛЕР: Привет! (Китаю.) Он Андрюха.

КИТАЙ (безразлично): Привет, Андрюха!

АНДРЕЙ: Напиться тут можно?

ГИТЛЕР: Не так просто.

АНДРЕЙ: Чего ж не просто?

Андрей берет в руки ковшик, зачерпывает из колодца воду, вода вспыхивает в ковше, как бензин, ковш пуст.

Строго тут.

ГИТЛЕР: А ты думал! Вон, я рукой хотел зачерпнуть (показывает обожженную руку). Присаживайся.

Андрей садится, так же, как и остальные, лицом к колодцу, поджав ноги.

Ковш поставь.

Андрей ставит ковш под выбоину в кольце.

Китай, откуда у тебя погоняло?

КИТАЙ: А я в детстве в Китай бегал, кунг-фу научиться. До Читы доехал, там с поезда сняли.

В руке у Китая появляется маленький камушек, он бросает его в колодец, уровень переполняется, вода стекает в ковшик.

ГИТЛЕР (Андрею): Теперь у меня чего спроси.

АНДРЕЙ: А тебя чего Гитлером прозвали?

ГИТЛЕР: Я как заехал на зону в первый раз, там козлота из меня план выбивать начала, черенками от лопат. Я и говорю – план вам будет, только обойдется он, что Гитлеру война.

АНДРЕЙ (смеется): И как?

ГИТЛЕР: Ну, осмотрелся, понял, что свалу нет, или план или убивать будут, каждый день, воткнул там одному гадиле электрод. Меня на новый срок, его на больничку. Так и прилип этот Гитлер, я и масть по приколу набил.

В руке у Гитлера появляется камень побольше, он бросает его в колодец, вода стекает в ковш.

ГИТЛЕР: Пей, Андрюха.

Андрей пьет воду, ставит ковш под выбоину.

КИТАЙ: А у тебя откуда погоняло?

АНДРЕЙ: По фамилии. Нестеров моя фамилия. Батя летчик был, военный, в аэроклуб меня записал. Я даже два раза успел с инструктором полетать. Гуляю во дворе, выстругиваю винт к модели, тут идет один, постарше, проходу мне тогда не давал. Ну и сразу мне выписывает в ухо. Я ножик, которым строгал, ему в ливер и воткнул, на малолетку поехал. Там и пошло, «петля Нестерова», потом просто Петля, а потом, для простоты – Петеля. Батю из партии и из армии, родня того терпилы добилась. Отец мне до самой смерти не простил. Сказал, что я у него небо отнял.

В руках у Андрея оказывается большой камень, он бросает его в колодец.

ГИТЛЕР: Ну, теперь не пропадем, а то нам уже и рассказать нечего, а пить хочется. Жарко.

* * *

Молитвенный дом. Сектанты.

Среди молящихся старушек и пожилых женщин – Люба, она очень скромно одета, в платочке. В глазах ее горит знакомый нам серый огонь.

* * *

Крым, весна. Рыбаки возвращаются с моря, на берегу лежит овчарка, со свалявшейся, линяющей шерстью, безобразными, растянутыми сосками. Собака смотрит в море, не отводя глаз.

Конец

Комната переговоров в офисе Савелюшкина.

В комнате за столом сидит Николай Михайлович, он бледный, неспокойный, осунувшийся. Рядом с ним сидит телохранитель.

В дверь стучат условно, несколько раз, охранник встает, открывает дверь своим ключом, на цепочке.

Заходит Второй телохранитель с метало-детектором в руке.

ВТОРОЙ ТЕЛОХРАНИТЕЛЬ: Проверил я его, чистый. Запускать?

НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ (бесцветным, апатичным голосом, тихо): Да.

Входит мужчина средних лет.

МУЖЧИНА (говорит скороговоркой): Добрый день, Николай Михайлович, это я вам звонил, помните меня? Левандовский, Феликс Борисович, адвокат. Помните, мы с вами встречались после гибели Артура Альбертовича? Вы знаете, я тогда ошибся, не владел всей информацией, за всем не уследишь. У меня оказались деньги Артура Альбертовича, неучтенные, вот и вышла путаница, я вас тогда невольно ввел в заблуждение и девочку эту, Любу, дочь покойного. Я бы хотел вернуть деньги, можете их у меня принять?

Крупно: лицо Николая Михайловича, он со страхом отшатывается от Левандовского.

НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ (тихо): Не могу. Извините, не могу, не мои.

Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.

Первые и жестокие – средних жрет время.

Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов – пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.

В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто – обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.

Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был, как в разведке. Куда поедем, кого лупить – сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.

Никто не тренировался, и вообще какое-то жужжание в воздухе: «звери, звери, звери».

Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня, наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали азера, простые честные трудоголики с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро в глубь гетто.

Звери отказались платить.

Больше ни хуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики – так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.

Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй, дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.

Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.

Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство-рабовладелец перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.