Лимонный стол - Джулиан Барнс

Он сказал:

— Пососи мой член.

Я сказала:

— Прошу прощения?

Он изобразил жуткий акцент и сказал:

— Ты же знаешь, как сосут член, верно? Просто раскрываешь рот, будто свою манду, — и сосешь.

Потом посмотрел на меня, точно говоря, теперь ты знаешь, где находишься, теперь ты знаешь, с кем имеешь дело.

Я отнесла это на счет плохого дня или медикаментов. И не думала, что это имеет какое-то отношение ко мне. А потому на следующий день под вечер снова попробовала:

— Ты когда-нибудь бывал в месте, которое называется «У Питера»?

— Найтсбридж, — ответил он. — Я как раз завершил сложную работу с коронкой. Театральная дама, американка, сказала, что я спас ей жизнь. Спросила, люблю ли я поесть. Дала мне пятерку и велела пригласить самую мою любимую девушку в «У Питера». И очень любезно позвонила заранее и предупредила, чтобы меня там ждали. Ни разу не был в месте шикарнее. Там играл голландский пианист Эдди. Я заказал смешанную «Поджарку Питера» — бифштекс, копченая сосиска, яичница, помидор на рашпере и два ломтя ветчины на рашпере. Помню по сей день. После я раздулся, как клещ.

Мне хотелось спросить, кто тогда была его самая любимая девушка, но я сказала вместо:

— Что ты взял на десерт?

Он нахмурился, будто справляясь с далеким меню:

— Наполни свою манду медом и позволь мне его вылакать. Вот это я называю десертом.

Как я сказала, на свой счет я это не отношу. Я подумала, что это как-то связано с девушкой, с которой он ужинал «У Питера» все эти годы тому назад. Позднее, в кровати, я прочла справку об этом ресторане. Он все вспомнил абсолютно верно. Там действительно играл голландский пианист, которого звали Эдди. Он играл по вечерам всю неделю с понедельника по субботу. Причина, по которой он не играл по воскресеньям, прочла я, объяснялась не нежеланием со стороны Эдди или брюзгливостью мистера Стейнлера, но чопорностью наших природных граждан, которая препятствует веселью, как вросший ноготь. «Так вот, значит, что мы делаем? Препятствуем веселью?» Мистер Стейнлер, я полагаю, наверное, был владельцем.

Он часто говорил мне, когда мы только познакомились: «Жизнь — просто преждевременная реакция на смерть». Я уговаривала его не впадать в морбидность, у нас впереди самые лучшие годы.

Я не хочу, чтобы создалось впечатление, будто единственным, что его интересовало, была еда. Он следил за новостями, и у него на все было свое мнение. Убеждение. Ему нравились скачки, хотя он не играл на тотализаторе: Дерби и Национальный Кубок два раза в год, и все; мне не удавалось заманить его ни на какие другие скачки. Всегда контролировал себя, понимаете, был осторожен. И он читал биографии в первую очередь людей, имевших отношение к шоу-бизнесу, и мы путешествовали, и он любил потанцевать. Но теперь все это давно в прошлом, вы понимаете? И он уже не любит еду, во всяком случае — не любит поесть. Я готовлю ему пюре в миксере. Ничего консервированного я не покупаю. Никакого алкоголя, разумеется, это его перевозбудило бы. Ему нравится какао и теплое молоко. Не слишком горячее. Оно не должно закипать, а только нагреться до температуры тела.

Когда все это началось, я думала: ну, это все-таки лучше, чем некоторое другое, что могло бы с ним случиться. Хуже многого другого, лучше некоторого. И пусть он будет забывать то и это, но он всегда будет самим собой внутри, насквозь и насквозь. Пусть это походит на второе детство, но это же будет ЕГО детство, разве не так? Вот что я думала. Даже если станет совсем худо, и он не будет меня узнавать, я-то его узнавать буду. Всегда. И этого достаточно.

Когда я подумала, что ему трудно с людьми, трудно их вспомнить, я сняла с полки фотоальбом. Пополнять его я перестала несколько лет назад. Не нравилось то, что возвращалось из фотолаборатории, если хотите знать правду. Он уставился на последнюю страницу. Не знаю почему; но идея хорошая: идти назад по своей жизни, а не вперед. Назад вместе, и я рядом с ним. Последние фото, которые я наклеила, снимались во время круиза и получились не очень лестными. Краснолицые пенсионеры за столом, в бумажных колпаках, с выпученными глазами, совсем розовыми от вспышки. Но он рассматривал каждый снимок, как мне показалось, с узнаванием, а потом медленно проделал путь назад по альбому; пенсионный отдых, серебряная свадьба, поездка в Канаду, уик-энды в Котсуолдах, Шкипер, перед тем, как его усыпили, квартира после и до ремонта. Шкипер, когда мы его взяли, и так далее, все дальше и дальше назад, пока он не добрался до отпуска, который мы через год, как поженились, провели в Испании, на пляже, и я в костюме, над которым долго колебалась в магазине, пока не сообразила, что мы едва ли можем столкнуться там с кем-нибудь из его коллег. Когда я его надела в первый раз, то просто поверить не могла, сколько чего он не прикрывал. И все равно выбрала его и… ну, скажем только, что мне не пришлось жаловаться на то, как он воздействовал на супружеские отношения.

Теперь он задержался на снимке, долго на него щурился, потом посмотрел на меня:

— Вот ее сиськи я бы отделал, — сказал он.

Я не ханжа, что бы вы там ни думали. И шокировали меня не «сиськи». И после, когда я успокоилась, то и не «ее». А «отделал». Вот что меня шокировало.

Он хорош с другими людьми. Я хочу сказать, с ними он корректен. Полуулыбается им, кивает, как какой-нибудь старый учитель, который узнает давнего ученика, но не помнит фамилию, год или когда тот был в шестом классе. Он поднимает на них глаза и тихонько мочится в свою прокладку, и говорит: «Вы очень милый человек, он очень милый человек, вы очень милый человек, вы очень милый человек» в ответ на любое, что они ни скажут. И они уйдут, думая: «Да, я почти уверен, что он меня помнит, он все еще там, внутри, крайне печально, конечно, печально для него, печально для нее, но, полагаю, он был рад моему посещению, и я свой долг исполнил». Я закрою за ними дверь, а когда вернусь, он будет сталкивать чайную посуду на пол, разбивая еще одну чашку. Я скажу: «Нет, не надо этого делать, давай оставим их на подносе», а он скажет: «Вот я засуну свой член в твою большую жирную задницу и буду трахать тебя туда-сюда, туда-сюда, а потом выпрысну, выпрысну, выпрысну в тебя». И тогда он хехекнет, будто проделал это сейчас за чаем, будто проделал со мной ловкую штуку. Будто проделывал со мной ловкие штуки все эти годы.

С самого начала память у него была лучше, в том-то и смех. Я тогда думала, что смогу полагаться на него, на то, что он все помнит, то есть в будущем, хочу я сказать. Теперь я гляжу на снимки какого-то уик-энда в Котсуолдах двадцать лет назад и думаю, где же мы останавливались, что это за церковь или аббатство, почему я сфотографировала эту живую изгородь из форсайтии, кто вел машину, и были ли у нас супружеские отношения? Нет, последнего вопроса я не задаю, хотя, почему бы и нет?

Он говорит: «Пососи мне яйца, ну, давай же, бери их в рот по очереди и болтай-поболтай их языком». И говорит он это без нежности. Он говорит: «Обрызгай свои сиськи детским лосьоном, прижми их друг к другу, дай я оттрахаю тебя между ними и сброшу тебе на шею». Он говорит: «Дай мне насрать тебе в рот, ты же всегда от меня этого хотела, верно, тугая ты сучка, ну так, мать-перемать, дай мне это сделать разнообразия ради». Он говорит: «Я заплачу, чтобы ты делала, что я захочу, но уж выбирать тебе не придется, будешь делать, что я захочу, я заплачу тебе, у меня есть мои пенсионные накопления, не оставлять же их ей». Под «ей» он не подразумевает Ее. Он подразумевает меня.