Туман на родных берегах - Дмитрий Лекух

Никита прекрасно знал, под какие, вчера еще запрещенные слова печатают шаг эти проклятые гвардейцы.

Эти «дрозды».

Вечные победители…

Из Румынии походом

Шел Дроздовский славный полк,

Во спасение народа

Исполняя тяжкий долг…

Ворчаков расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и растянул узел тщательно завязанного шелкового китайского галстука.

Ему уже было все равно.

Генерал Дроздовский смело

Шел с полком своим вперед.

Как герой он верил твердо,

Что он Родину спасет!

Видел он, что Русь Святая

Погибает под ярмом

И, как свечка восковая,

Угасает с каждым днем.

Никита не торопясь закурил.

Теперь понятно, почему его не принял Верховный: он наверняка уже арестован, причем еще ночью, пока Ворчаков, его самая преданная ищейка, вовсю кувыркался в постели с сумасшедшей романовской фрейлиной.

Шли дроздовцы твердым шагом,

Враг под натиском бежал.

Под трехцветным русским флагом

Славу полк себе стяжал!

Альфред тоже, скорее всего, арестован.

И – хорошо, если он еще жив.

Но впрочем, какая разница?!

Терять-то все равно уже нечего…

Пусть вернемся мы седые

От кровавого труда,

Над тобой взойдет, Россия,

Солнце новое тогда!

За окном вовсю драли глотки «дрозды», выводя слова еще совсем недавно наглухо запрещенного припева:

Этих дней не смолкнет слава!

Не померкнет никогда!

Офицерские заставы!

Занимали города!

И – еще раз, дружно:

Офицерские заставы!

Занимали города!

Он уже понимал: все закончилось.

Все.

И – навсегда.

Поэтому просто курил, наблюдая за поднимающимся к потолку сиреневым папиросным дымком. Думать ни о чем не хотелось: он был слишком профессионален для того, чтобы понимать: живым отсюда он никогда бы сам себя не выпустил.

Он пересчитал оставшиеся папиросы, решил, что ему их точно хватит, – и успокоился.

Может, это странно, но только теперь, когда все наконец закончилось, ему стало по-настоящему покойно и хорошо.

– Ну, что ж. Вы наконец победили, господа недобитые белогвардейцы. А что будете делать дальше с этой вашей победой? Или – вам и так хорошо?!

Нависшая над подоконником генеральская тень качнулась.

– Я вам уже говорил, что начисто лишен чувства юмора. Извольте пояснить, что вы имеете в виду: свою личную судьбу или судьбу государства российского? А то, опасаюсь, что могу неправильно ответить: я, знаете ли, всегда был большим занудой.

Ворчаков невольно хмыкнул.

– Меня, как вы понимаете, равно беспокоят обе эти истории. Так что буду признателен, если и то, и то разъясните…

Дроздовский коротко кивнул.

– С Россией ничего плохого не случится, разве что будут исправлены ваши глупости с репрессиями национальных меньшинств. Мы не устраивали заговора против прошлого: это по меньшей мере глупо. Куда больше нас интересует будущее. Будущее, которое вы всем готовили, нам активно, простите великодушно, не понравилось. Вот и пришлось немного восстать: я же обещал, что эти ваши эксперименты обязательно остановлю? Обещал. Так что не обессудьте. Я свое слово держу. Что вас интересует еще? Если я правильно понимаю, ваша личная судьба?

Ворчаков сглотнул сухой, колючий комок в горле и отрицательно покачал головой.

– Сначала – судьба Верховного…

Брови Дроздовского медленно поползли вверх: Никите, кажется, удалось его удивить.

– Вальки?! А что с ним, с засранцем, станется?! Он у меня еще в Гражданскую на бронеплощадке служил: отличный офицер! Только немного увлекающийся. Ему бы не в Вожди стопы направлять, а как этому австрийцу Гитлеру – в художники! Или – в писатели на худой конец: он, говорят, в юности у самого Бунина учился. Сидел бы себе ровно, книжки писал. Нет ведь, простите, блядь… Не беспокойтесь, Никита Владимирович: ничего плохого с Валентином Петровичем я не сделаю. Уйдет в почетную отставку и уедет куда-нибудь в поместье. Мемуары писать. Я б его, конечно, засранца, судил – да не за что. Он и к власти вполне законно пришел. И правил до сего дня, не сильно закон переступая. Переступил бы, конечно, в этом я не сомневаюсь. Но ведь – не успел? Не успел. Значит – пусть живет…

Никита облизнул сухие горячие губы и, не спрашивая разрешения, снова закурил.

Ухмыльнулся, заметив недовольство Дроздовского.

– Ну а теперь – валяйте. Можете рассказывать про меня. Я готов…

Дроздовский помолчал.

Потом снял свои простые солдатские очки и принялся тщательно протирать извлеченной из внутреннего кармана бархатной тряпочкой.

– Вы все правильно, – говорит, – понимаете, Никита Владимирович. Вас мы будем вынуждены расстрелять.

Ворчаков нервно хохотнул.

Он, конечно, был готов к услышать именно это, – более того, с самого начала понимал, что все так и будет.

И все равно – было немного обидно.

Он безропотно позволил себя обыскать, сдав и служебного «Токарева», и личный щегольский карманный «Маузер» модели 1910 года, и возмутившись только тогда, когда обыскивавший его офицер попытался изъять папиросы.

– Лаврентий, – хмыкнул обыскиваемый. – Надеюсь, ты окажешь мне честь и расстреляешь лично?

У Берии от возмущения мгновенно запотели очки, и он, словно подражая Дроздовскому, начал их яростно протирать вынутой из специального кисета бархоткой, уставившись в никуда большими, беспомощными без этих ледяных стеклышек глазами.

– Вот сколько раз можно говорить, – качает наконец головой, – что Берия не палач, не насильник и не педофил. Берия – у-прав-ле-нец! Хороший управленец, смею заметить. Для расстрелов у хорошего управленца всегда найдутся специально обученные люди. А я – не палач и не садист, ты это хотя бы перед смертью запомни…

Ворчаков помассировал внезапно заломившие виски, хмыкнул и, ни от кого не скрываясь, взбодрил себя напоследок кокаином.

Жить ему оставалось минут тридцать-сорок, скоро заговорщикам нужно будет начинать Парад.

На котором Катаева, скорее всего, объявят тяжело и опасно больным.

А всю полноту власти в стране получит не абы кто, а вынужденный вернуться из «добровольного» затворничества герой.

Легенда Гражданской войны, бесстрашный рыцарь Добровольческого движения, человек, раздавивший в России большевистскую гадину, указом от двадцатого декабря одна тысяча девятьсот двадцать восьмого года генерального штаба генерал-полковник Михаил Гордеевич Дроздовский.