Святой Илья из Мурома - Борис Алмазов

— Ага, боишься! — злорадно, кривляясь и приплясывая, кричал волхв. — Не боялся богов наших хаять! А теперь они мстят тебе!

— Это ты мне мстишь, собака! — ответил волхву Фёдор. — А смерти ни я, ни сын мой не боимся! С верою и умрём за Христа!

Кто-то из жрецов повёл речь мирную:

— Признай богов наших, варяг! И мы принесём в жертву только сына твоего! Перун возьмёт его к себе, и он будет благоденствовать! А ты будешь жить в славе и покое — сын твой пойдёт к нашим богам.

— Я поверю в ваших богов, — спокойно ответил Фёдор, — если они смогут оторвать от меня сына моего.

Отец и сын замерли, выставив мечи.

— Верую! — запел юноша. — Во единого Бога Отца, Вседержителя...

Несколько копий, пущенных одновременно, пронзили насквозь отца и сына, навеки скрепляя их вместе. Подрубленное, рухнуло крыльцо. Волна хвативших браги язычников наваливалась на изгородь двора, ломилась в ворота.

Волхв метнул факел под соломенную крышу избы, и она пыхнула костром.

— Боги мстят оскорбителям своим! — выкатив белые глаза, кричал волхв.

А по улицам плотным строем шли конные дружинники Добрыни, бичами и древками копий разгоняя возбуждённую толпу. Только возвращение славянской дружины спасло город от многочисленных жертв.

Но несколько дней город не знал успокоения. Затворились в своём конце хазары, грозя побить стрелами всех, кто приблизится к ограде их поселения. Варяги били до смерти всякого, кто попадался им в их конце Киева и не был их племени. Бились между собою и опрокидывали идолов других племён кривичи и радимичи, поляне и древляне. Как ни метался Добрыня древлянский с конной дружиной разнимать драки, а везде поспеть не мог!

Монахи печорские открыли свои подземные переходы и уводили в гору киевских христиан...

Подняв стражу на стены города своего, ждал нападения толпы Владимир-князь.

Он собрал всех послов иноземных для совета и распытывал их, случается ли в их краях подобное. Иудеи отнекивались, а византийцы честно ответили:

— Чернь всегда склонна к бунту. И надобно содержать дружину обученную, дабы быстро могла волнения подавлять.

— Но волнения у вас в государстве не утихнут, — сказал византиец, оставшись наедине с Владимиром, — пока в княжестве твоём, Владимир, не будет единой веры для всех.

Сидя бессонной ночью у теремного окна и глядя, как бродят по улицам Киева дозорные с факелами, Владимир долго думал над этими словами.

Собственно, он думал об этом и прежде, и постоянно. Его новая держава, теснимая со всех сторон старыми врагами и новыми, поскольку становилась она сильной и богатой, обречена на распад, как Великая Хазария, где, как в державе Киевской, собраны разные языки и дети многих родов и народов. Ибо никто ни в Хазарии, ни в Киевском каганате не чувствовал себя сыном этой державы. Враждовали и веровали своим богам хазары-тюрки и хазары-болгары белые и болгары чёрные, принявшие и прочие народы: черкасы, ясы, буртасы, ко только незнающие люди называют общим и «хазары». А ни они сами, ни соседи их одним дом не считали.

«И у нас так-то! — думал князь. — Варяги, русы, меря, мурома, чудь, хазары, евреи, а славян и счёт потерять можно: поляне, древляне, северяне, вятичи, радимичи, сербы, хорваты, болгары славянские, греки, словене ильменские, кривичи, аланы, торки, чёрные клобуки... Как всё это в единую державу сплотить? Можно, конечно, один народ оставить, — скажем, одних полян киевских, а остальных разогнать, не пускать в державу; да жить такая держава будет не дольше, чем от рассвета до заката, — слабее слабейшего сделается! Ни в одной земле, ни в одном княжестве державы Киевской один язык не живёт, но пребывают языки многие! Как соединить их, разных, в единое тело?»

В терем, тяжело бухая сапогами, вошёл Добрыня.

— Ну что там, вуйку[11]? — спросил его Владимир.

И грузный седеющий Добрыня, присаживаясь на лавку, сказал:

— Да поутихло маленько...

Он выпил из княжеского кубка, закусил яблоком.

— Надо единую веру, — сказал он племяннику. — Все в один голос говорят. Единая вера нужна.

— Единая так единая! — сказал князь. — Давай единую веру насаждать.

Он прошёлся по горнице.

— Коли не могут люди богов своих меж собою примирить, давай им единого бога оставим. И будет сим богом — Перун, бог отца моего, бог достойный, бог сильный, воинский! Пойдёшь по городам и весям, а пуще всего в Новгород — оттуда все крамолы идут...

Добрыня ухмыльнулся.

— Чего смеёшься? — спросил князь.

— И мы! — сказал Добрыня. — И мы с тобой из Новагорода пришли в Киев.

— А хоть бы и мы! — подтвердил Владимир,— Новогородцы вечно ковы куют! Неугомоны! Вот и начни с них. Всех прочих богов — долой! Пущай один Перун будет для всей Руси.

— Не отдадут своих богов славяне, — сказал Добрыня. — Кровь польётся!

— Пущай кровь льётся, а держава крепится! — запальчиво сказал князь.

— Ты князь, тебе виднее, — согласился Добрыня. — А наш-то древлянский бог не Перун, а Сварог.

— Да это одно и то же, только имена разные.

— Да нет! Мне тут волхв знающий толковал, да я не запомнил: Хорс и Сварог — одно и то же, а Перун — нет.

— Пущай один Перун главным богом будет, остальные ему в подчинении.

— Вроде как ты — князь, остальные — бояре, — объяснил себе Добрыня. И тут же подумал, что многие на княжеское место норовят. — Тут силой придётся!

— Затем тебя и посылаю! Силой так силой...

— Когда выступать? — спросил, поднимаясь, Добрыня.

— Вот тут поутихнет, и поезжай. Не тяни, а то в самую слякоть да распутицу попадёшь, на полночь ведь поедешь...

Добрыня мешкал.

— Чего ты? — спросил князь.

— Сказывают, к тебе какой-то храбр приехал. Христианин...

— Ну, приехал, так что?

— Сказывают, он Соловья у тебя во дворе зарезал, Одихмантьевича, коего сколь годов взять не могли. Верно?

— Верно.

— Так ведь он Чернигов от канглы освободил и полон распустил.

— Ну и что?!

— А ты его в погребе голодом моришь!

— Не твоего ума дело! — вскипел князь.

— Смотри! — сказал Добрыня, — Он доя смердов — герой! Смотри!

— Я тебе сказывал в Новагород идти, вот и ступай!

— Ты князь, тебе виднее! А только так-то людей верных казнить безвинно начнёшь — не пришлось бы нам опять за море к варягам подаваться!

— Иди! — закричал князь. — Разговорился тута!