Повесть о Зое и Шуре - Фрида Абрамовна Вигдорова

— В этом месяце не удастся, Шурик.

— Тогда мне не нужно новой рубашки. Я в этой прохожу. И не надо шапки.

— Твоя шапка уже давно ни на что не похожа.

— Мама, но ведь я мальчишка, а Зоя девочка. Девушка даже. Для нее это важнее.

И верно, для нее это было важно.

Помню, раз, придя домой, я застала Зою перед зеркалом в моем платье. Услышав шаги, она быстро обернулась.

— Идет мне? — спросила она со смущенной улыбкой.

Она любила примерять мои платья и очень радовалась каждой пустяковой обновке. Никогда она не просила купить ей новое, всегда удовлетворялась тем, что я сама ей шила, но Шура был прав: ей это не могло быть безразлично.

Мы выкроили нужную сумму, и, горячо поспорив с нами, Зоя все же пошла и купила себе новые черные туфельки — свои первые туфли на том самом венском каблуке.

Новогодний наряд мы тоже «дотянули»: были и бусы и ленты. Шуре выстирали и выгладили рубашку, повязали новый галстук. И мои ребята пошли в школу нарядные и оживленные. Я долго стояла у окна и смотрела им вслед.

Вечер был удивительно светлый и тихий. За окном медленно, нехотя опускались пушистые хлопья. Я знала, что, пройдя сквозь эту снежную тишину, Зоя и Шура с головой окунутся в пестрое, шумное молодое веселье, и от всей души желала, чтобы весь новый год был для них таким же светлым, ярким, счастливым.

…Вернулись они только под утро: в школе был большой маскарад, музыка и «танцы до упаду», как сообщил Шура.

— И знаешь, мам, мы играли в почту, и какой-то чудак все время писал Зое, что у нее красивые глаза. Правда, правда! Под конец даже стихами разразился! Вот послушай…

Шура встал в позу и, еле удерживаясь от смеха, продекламировал:

Ты такая ясноокая —

Даже сердце замирает!

Вся душа твоя глубокая

Под ресницами сияет!

И мы все трое неудержимо расхохотались.

…К концу зимы выяснилось, что та самая девочка, которая в новогоднем пожелании написала Зое о людском эгоизме и неверности и о том, что на людей нельзя полагаться, перестала учить свою «подшефную» домохозяйку грамоте.

— Очень далеко ходить, — объяснила она групоргу — Зое. — И уроков так много задают, я не успеваю. Назначь кого-нибудь другого.

У Зои от гнева глаза были совсем черные, когда она мне рассказывала об этом.

— Я этого даже понять не могу! Нет, ты послушай: взяла и бросила! И даже не подумала, что этим она подводит всех, не одну себя. Какая же она комсомолка? Да вдруг она встретит эту женщину — как она ей в глаза посмотрит? И всем в классе?

Сама Зоя за всю зиму не пропустила занятий ни разу. В какой-то из четвергов у нее отчаянно разболелась голова, но она превозмогла себя и все-таки пошла.

Мы с Шурой немедленно и в подробностях узнавали о каждом успехе Зоиной ученицы:

— Лидия Ивановна уже помнит все буквы…

— Лидия Ивановна уже читает по складам…

— Лидия Ивановна уже бегло читает! — наконец с торжеством сообщила Зоя. — Помнишь, она даже подписаться не умела. А теперь у нее и почерк становится хороший.

В тот вечер, ложась спать, Зоя сказала:

— Знаешь, мама, всю неделю хожу и думаю: что такое хорошее случилось? И сразу вспоминаю: Лидия Ивановна читать умеет. Теперь я понимаю, почему ты стала учительницей. Это и вправду очень хорошо!

Тяжелые дни

Осень 1940 года неожиданно оказалась для нас очень горькой…

Зоя мыла полы. Она окунула тряпку в ведро, нагнулась — и вдруг потеряла сознание. Так, в глубоком обмороке, я и нашла ее, придя с работы домой. Шура, вошедший в комнату одновременно со мною, кинулся вызывать карету скорой помощи, которая и увезла Зою в Боткинскую больницу. Там поставили диагноз: менингит.

Для нас с Шурой наступило тяжелое время.

Долгие дни и ночи мы могли думать только об одном: выживет ли Зоя?.. Жизнь ее была в опасности. У профессора, лечившего ее, во время разговора со мной лицо было хмурое, встревоженное. Мне казалось, что надежды нет.

Шура по нескольку раз на день бегал в Боткинскую больницу. Лицо его, обычно открытое, ясное, становилось все более угрюмым и мрачным. Болезнь Зои протекала очень тяжело. Ей делали уколы в спинной мозг — это была мучительная и сложная операция.

Как-то мы с Шурой после одного из таких уколов пришли справиться о состоянии Зои. Медицинская сестра внимательно посмотрела на нас и сказала:

— Сейчас к вам выйдет профессор.

Я похолодела.

— Что с ней? — спросила я, должно быть, уж очень страшным голосом, потому что вышедший в эту минуту профессор бросился ко мне со словами:

— Что вы, что вы, все в порядке! Я хотел вас повидать, чтобы успокоить: все идет на лад. У девочки огромная выдержка, она все переносит без стона, без крика, очень мужественно и стойко. — И, взглянув на Шуру, он спросил добродушно: — А ты тоже такой?

В тот день меня впервые пустили к Зое. Она лежала пластом, не могла поднять головы. Я сидела рядом, держа ее за руку, и не чувствовала, что по моему лицу текут слезы.

— Не надо плакать, — тихо, с усилием сказала Зоя. — Мне лучше.

И правда, болезнь пошла на убыль. Мы с Шурой сразу почувствовали огромное облегчение, как будто боль, цепко державшая нас в эти нескончаемо долгие недели, вдруг отпустила. И вместе с тем пришла огромная, ни с чем не сравнимая усталость. За время Зоиной болезни мы устали, как не уставали за все последние годы. Было так, словно страшная тяжесть, которая надолго придавила нас, вдруг исчезла и мы еще не в силах распрямиться, перевести дыхание.

Несколько дней спустя Зоя попросила:

— Принеси мне, пожалуйста, что-нибудь почитать.

Через некоторое время врач и в самом деле разрешил мне принести книги, и Зоя почувствовала себя совсем счастливой. Говорила она еще с трудом, быстро уставали, но все-таки читала. Я принесла ей тогда «Голубую чашку» и «Судьбу барабанщика» Гайдара.

— Какая чудесная, светлая повесть! — сказала она о «Голубой чашке». — Ничего там не происходит, ничего не случается, а оторваться нельзя!

Выздоровление шло медленно. Сначала Зое разрешили сидеть и только некоторое время спустя — ходить.

Она подружилась со всеми, кто был в ее палате. Пожилая женщина, лежавшая на соседней койке, сказала мне однажды:

— Жалко нам будет расставаться с вашей дочкой. Она такая