Семь жизней - Захар Прилепин

Мы отволокли мужика вглубь салона, и он безропотно провалялся оставшийся час.

Я пару раз подходил, трогал его за шею: нет, живой.

Кивал водителю, следившему за мной в зеркало: всё в порядке, езжай себе.

Никому не хочется возить труп.

Один Сёма вовсе не волновался: то ли он знал, что не убил, то ли ему было всё равно – убил, и ладно.

В городе нас действительно встречали, и мужик вышел словно уже готовый на поправку; хотя, может, показалось.

Сёмка, в сущности, был очень надёжный пацан, хоть и диковатый. Надо только было понять, где на Сёму нужно положиться, а где не стоит.

Он уважал одного чернокожего персонажа, по имени Тупак Шакур – жил за океаном такой бандит и певец, пока его не застрелили.

Сёма хотел, наверное, бедовать похожим образом; он тоже читал рэп, и куплеты его были – вполне; я имею в виду, что Сёма был адекватен самому себе – и никогда не кривлялся, а это немало.

Если бы Сёма рассказал про себя, своими словами – что там на самом деле надломилось, а потом срослось, хоть и криво, в его детстве, какие кошмары и какие победы он пережил и одержал – цены б его рассказам не было.

…а то что я тут могу додумать за него?..

Ничего не могу.

К тому времени, когда мы познакомились, у него была жена, тоже детдомовская, а потом и дочка появилась – но мы тогда общаться перестали: его куда-то снесло на самое дно, а я к нему спасателем не нанимался, тем более что он не просил.

Да и нет никаких спасателей на свете.

Хотя вру: в те месяцы понемногу началась очередная война, и я подумал, что Сёму надо забрать, увезти туда – ему на войне самое место: чем не детдом.

И если он там ещё раз выживет – он некоторое время проживёт; может, даже, всю оставшуюся жизнь.

Но я себя тут же отговорил: кто, спросил, наделил тебя правом выбирать, что кому нужно, – у него ведь дочь, у него своя жена, у него своя голова с маленькими цепкими челюстями.

Теперь думаю, что зря я всю эту ерунду себе говорил.

Сёма, юноша двадцати двух лет, покончил жизнь самоубийством, бросившись с балкона своей квартиры; восьмой этаж.

Был совершенно трезв, в предсмертной записке попросил прощения у жены и дочки, и приписал, что менты – суки.

Не знаю, что там у него было с ментами; говорят, ничего особенного не было.

Может, что-то хотел срифмовать в записке, а рифма затерялась по пути; оставил как есть – некогда, асфальт зовёт.

Толкнулся, и привет.

Я не знаю, где могилы всех этих людей – Малыша, Половника, Алхаза, Ногая, Сёмы, – не знаю, и никогда не пойду их искать.

Они где-то неподалёку от моего дома – другого, который не здесь.

В прошлый раз там, на обжитом ими кладбище, были холмики, и немного листвы сверху.

Потом холмы осели, и откуда-то появились кресты.

С креста на крест перелетает ворона.

Не ходи за ней.

Возвращайся домой к собаке.

Ангелы съели твоё варенье. Ребёнок озяб.

Роберт появился в последнем, выпускном классе нашей школы.

Где он учился до этого, я так и не спросил. Он был худой, ушастый, тонкошеий, узкоплечий, подбородок острый, глаза заискивают, и ещё гнилой зуб впереди.

Учился на «троечки». Я тоже учился на «тройки» – но мои «тройки» были наглые, бодрые, размашистые; половина учителей ставили мне «тройки» с очевидным сожалением – «ты, парень, нарочно так себя ведёшь, а мог бы учиться хорошо, даже отлично», – а другая половина – с мстительным чувством: «жаль, что тебе „двойку“ нельзя влепить, нахал».

У Роберта «троечка» была вялая, снисходительная, еле заметная, словно нарисованная на отсыревшей бумаге.

Я своими «трояками» жонглировал, он свои – тащил на себе, сутулясь и потея.

Классе в пятом и шестом мне перепадало от хулиганья – я был нежнейший сельский мальчик, попавший в город, – но к девятому, ни в чём себе отчёта не отдавая, я всё понял про межвидовые отношения – и меня никто не трогал больше: ни тогда, ни потом.

Роберт застал меня в самом расцвете – я дерзил всем подряд, непременно, из недели в неделю, прогуливал каждый понедельник, красный галстук носил задом наперёд, хотя весь класс уже приняли в комсомол, одного меня оставили, одновременно я косил под героических пионеров позапрошлой эпохи, или под чекистов, которым подражали пионеры, цитировал стихи вслух, остроумней всех смешил девчонок, вёл себя так, словно у меня уже был половой опыт – а он действительно был, хотя меньший, чем я изображал, мог осадить гопника, задирающего малолеток, мог подъехать к школе, подцепившись к лесенке с тыльной части троллейбуса, мог выйти посреди урока в окно, пока учитель что-то рисовал на доске, наконец, поздней осенью пришёл в класс с серьгою в левом ухе – это казалось совершенно невозможным тогда.

Ещё я и стричься перестал: начал отращивать косичку, чтоб окончательно уподобиться то ли пирату, то ли дьячку, то ли поэту.

Роберт с какого-то момента ходил за мной туда и сюда; я в адъютантах не нуждался – но не гнать же его было. Мы, болтая, шли вместе из школы, я всегда покупал мороженое или лимонад тем, кто меня сопровождал – у меня водились деньги, полный карман мелочи.

Тех, кто курил – угощал сигаретами; Роберт не курил – но внимательно смотрел, как я курю.

Впрочем, сказав: болтали – я перебрал; он меня, заглядывая в глаза, что-нибудь спрашивал, а я умничал в ответ, весь такой из себя.

Но даже умничать перед Робертом мне было скучно.

Друзья у меня имелись совсем другие – взрослые, за двадцать лет, пьющие портвейн, курящие траву, знающие, кто такие Роберт Плант и Роберт Смит, – мало того, в отличие от своих старших товарищей, я имел представление о Роберте Рождественском и Робе Грийе; короче, в ещё одном Роберте необходимости не было, этого добра хватало.

Передвигался он медленнее, чем я, – всегда вроде как нагонял меня и, вытягивая шею, смотрел мне куда-то в область лба.

Пару лет назад в нашей весьма пролетарской школе Роберт огребал бы каждый день – втрое больше, чем пришлось огребать мне, – и за имя своё огребал бы он, и за тщедушный вид, и за собачьи глаза; но к шестнадцати годам все эти страсти поутихли, да и самых отъявленных поганцев сплавили после восьмого класса.

Роберта никто не трогал – однако он всё равно держался при мне.

Он и садиться на уроках стремился поближе, хотя бы сбоку на параллельный ряд – чтоб слышать моё ёрническое бубненье, и на всякую шутку, улыбаясь, оглядываться. Весь вид его говорил в этот миг: так смешно! ах, как смешно!

Отвечаю за слова: мне всё это даром не требовалось, я веселил себя сам, ну и одну девчонку впереди – но раз он сел, пусть сидит, думал я.