Страх и его слуга - Мирьяна Новакович

Шметау радовался всякий раз, когда они делали хорошие ходы, хотя ему самому это было невыгодно, и бил их по рукам, когда они ошибались. Исаковича это бесило, причем настолько, что даже мне, издали, было ясно видно, что он с трудом сдерживается, чтобы не дать сдачи. Издали мне казалось, что лучше всего игра давалась Новаку, он реже остальных получал по рукам и постоянно усмехался. То ли эти его усмешки, то ли какой-то исключительно мудрый ход, сопровождавшийся одобрительными комментариями Шметау, в конце концов вывели Исаковича из себя настолько, что он кулаком ударил Новака в лицо.

— Дьявол! — выкрикнул Исакович. — Играть умеет только дьявол. А христиане проигрывают!

Выпалив это, он поднялся, отвесил поклон Шметау и покинул компанию, удалившись в сторону леса.

Шметау расхохотался, принялся собирать кости, а, собрав их и положив в коробку, встал и куда-то пошел как ни в чем не бывало. Тот, третий, тоже встал, ткнул в грудь Новака, у которого из носа текла кровь, и пошел вслед за Исаковичем.

Не думаю, что, кроме меня, еще кто-то все это видел.

Вскоре после этого барон пригласил меня проследовать к мельнице. Мы пошли, я и фон Хаусбург — впереди, за нами — пара из комиссии и барон. Когда мы подошли к мельнице, Шметау уже стоял там, прислонившись к полузасохшему дубу с очень толстыми, расходящимися в стороны ветками. Здесь же ждали и крестьяне, группами и поодиночке. Все молчали, царила странная тишина, помню, даже птиц слышно не было. Шмидлин кивнул головой в мою сторону. Я не поняла, что это должно было означать, и, чувствуя себя крайне неприятно, первой прервала молчание:

— Почему он не выходит? Неужели все еще спит? — спросила я пару из комиссии. Они только пожали плечами и не двинулись с места.

— Может, войдем? — сказала я Шмидлину.

Он ничего не ответил и смотрел куда-то в сторону.

— Давайте войдем? — спросила я фон Хаусбурга.

— Я — потом, — ответил он мне и скрестил на груди руки. Это движение не соответствовало сказанному.

— Войдем? — обратилась я под конец и к Шметау.

— Ни за что на свете, — ответил он честно.

— Хорошо, — сказала я тогда, — я пойду одна.

— Не делайте этого, — сказал барон.

Я направилась к мельнице. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я остановилась перед дверью. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я открыла дверь. Оглянулась. Никто не тронулся с места. Я шагнула через порог.

5.

Радецки лежал на полу, раскинув руки и сжав ноги. Его белая рубашка лежала рядом. Тело было белым, без кровинки. Глаза открыты.

Я вскрикнула.

Несчастный, подумала я. Было ясно, что он мертв. Прибежали остальные. Мельница наполнилась людьми. Все громко говорили. Рыжеволосый упал в обморок. Шмидлин и второй член комиссии вынесли его наружу. Потом пришли слуги, завернули Радецкого в простыню и тоже вынесли наружу. За ними вышла и я.

Фон Хаусбург спросил меня испуганно:

— Что теперь?

Что я могла ему сказать? Все вместе мы направились к хижине. Мне казалось, что я возвращаюсь домой. Но заходить туда не хотелось, я просто села на стул рядом с накрытым для завтрака столом. Посмотрела на тарелки, вилки, ножи, ложки и как-то машинально отметила, что завтрак обычный, не китайский. Почему Шметау изменил своим вкусам, спросила я себя.

Простите?

Да, иногда в трудные моменты бывает, что думаешь о чем-то совершенно постороннем, никак не связанном со страданием. А может быть, и не случайно на ум мне в тот момент пришел Шметау.

Да, я тогда не думала о своем муже. Даже не знаю, как вам объяснить, почему. Просто не думала, и все. Думаю ли я о своем муже сейчас? О, вы же сами знаете, он давно предстал перед Богом. Но я о нем думаю, вот как раз недавно думала. Когда в Париже произошла революция.

Думаю ли я об Александре сейчас, в настоящий момент? Нет, но, когда на Плас Конкорд гильотина начала отрезать головы аристократам, я кое-что вспомнила, кое-что, возможно, связанное с этой историей. Знаете, мой муж был уверен, что вся европейская аристократия происходит от древнеримской аристократии, а та, в свою очередь, от Энея, который произошел от римских и греческих богов. Да, я согласна, убеждение не вполне христианское. Но он верил в это.

Именно поэтому фон Хаусбург и разъярил его. Да, это была мелочь, а произошло все во время маскарада. Когда Александр высказал свои соображения насчет Энея, фон Хаусбург вдруг начал рассказывать:

— Представьте себе картину: Троя объята пламенем, некоторые башни разрушены, повсюду солдаты, они убивают, насилуют, грабят. Там, где нет огня, дым. Я хочу сказать, что кругом все или горит, или уже сгорело. Кассандра завывает словно в бродячем цирке, все глядят на нее, слушают, то есть проявляют к ней больше внимания, чем к царящему вокруг ужасу. Троянские аристократы перебиты, Эней, мертвый, лежит в подвале среди амфор с оливковым маслом.

Но один слуга, тот, что заносил в подвал все эти амфоры, а это, поверьте, была большая работа, знает, где Эней и что с ним. Я не говорю, что слуга убил принца. Нет, он просто знал, не более того. А знание иногда становится началом преступления.

Сообразительный, как и все слуги, он снимает с мертвого грека одежду и оружие и по узким улицам крадется в гавань. Попутно находит еще нескольких парней того же пошиба, что и сам. Присматривает судно из списка кораблей Гомера. В подходящий момент захватывает его, убивает ошеломленных стражников и отплывает в ночь. Обязательно в ночь, в ночи огонь прекрасен, его языки лижут звезды и тонкий серп месяца. Он плывет на запад.

Пережив много трудностей и потерь, наконец высаживается на берег, но оказывается, рассказы о гибели Трои приплыли еще раньше и уже бросили якорь. «Все погибли, точно, но я, Эней, я сбежал». Вот от этого вождя и ведут свое происхождение все аристократы Рима и Европы.

— Вы рассказываете об этом так, словно все видели своими глазами! — презрительно и одновременно взбешенно сказал мой муж.

— Естественно, я этого не видел. Мне рассказали те, кто видел, — ответил фон Хаусбург, и Александр ударил его кулаком прямо в лицо. Фон Хаусбург упал, тем дело и кончилось.

Мне это не показалось странным, я подумала, что фон Хаусбург шутит и, накачавшись вином, просто глупо задирает моего мужа.

Вот почему я думала о своем муже. Счастье, что Александр не дожил до французских событий. Разве не верх иронии, что эти скоты в Париже перекатывают по мостовой головы потомков немного более ловких и умных слуг, чем они сами? Разумеется, если верить фон Хаусбургу. Я, кстати, не знаю, почему ему нельзя верить! И он, в отличие от меня, не под следствием. Скорее уж мне нельзя верить.

Вы предлагаете вернуться к нашей истории? Но я никогда с ней и не расставалась.

Итак, я сидела за столом и думала о китайской кухне, когда ко мне подсел блондин из комиссии. Никак не могу вспомнить его имя. И рыжего тоже.