До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин

послал статью начальнику отделения. Против нее стеной встал транспортный отдел обкома.

Волкова перебил Ежнов:

— Статья Рябинина — поклеп на советскую действительность. Если бы вы прочли, Игорь Иванович…

— Вы, выходит, прочли?

— Поскольку ставятся принципиальные вопросы транспорта, я попросил гранки.

— А я вот не попросил. Доверяю редакции. Работают там наши партийные товарищи. Как им не доверять?

— Я учту, Игорь Иванович. Но статья дает искаженную картину труда советских железнодорожников.

Волков возразил:

— Речь идет о дистанции пути.

— Почему товарищ Рябинин так падок на плохое? Почему он не хочет показать хороший путейский околоток?

— Некрасивый намек, товарищ Ежнов.

Вмешался Тучинский:

— Павел Степанович, в статье показаны замечательные люди.

— Люди у нас везде замечательные. Расскажите о предприятии высокой механизации труда. В Ямскове прочтут, сделают выводы, воспримут как критику недостатков.

— Очень действенный метод критики, — съязвил Волков.

— Для чего нужна статья товарища Рябинина, если вопрос о «решетке» уже изучается?

Рябинин вставил:

— А для чего нужен Зубок?

— Товарищ Рябинин, вы знаете Зубка один день, а я двадцать пять лет.

— Тем хуже для вас. — Рябинин выпрямился. — Коли на то пошло, я хочу официально довести до вашего сведения, Игорь Иванович, что мы не впервые расходимся с товарищем Ежновым. Свидетельство тому — история директора автобазы.

— Игорь Иванович, я двадцать лет занимаюсь транспортом. В политотделе отделения, в политотделе дороги…

Бородин сделал движение рукой:

— Подождите ломать копья. Вы, наверное, все-таки опубликуете статью, Евгений Николаевич?

Тучинский ответил, почти не колеблясь:

— Я думаю, надо, Игорь Иванович.

Волков взглянул на часы:

— Можно успеть в завтрашний номер.

— Прямо в завтрашний?.. Во какой! — Бородин сверкнул в сторону Волкова живым, одобрительным взглядом. — Рябинину опомниться не дал— сразу в район.

— Нет, нет, я сам, — поспешил уточнить Рябинин.

— Вместе на меня навалились, — сказал Тучинский. — У них контакт.

— Что ж, боец чувствовал бойца. — Помолчав в раздумье, Бородин встал. — После статьи и вернемся к вопросу.

— Понятно, Игорь Иванович, — сказал Угловых.

— Товарищ Ногин, возможно, у вас есть еще что-нибудь ко мне?

— Пока нет.

— Пока! Во какой, а!

Рябинин и Ногин вместе вышли из приемной Бородина.

— Спасибо, что приехали, Василий Евграфович!

— Вам спасибо!—Мастер улыбнулся радушно и просто. У него было сухое, почти коричневое, грубовато-обветренное лицо путейца; выпуклость широкого лба послушно облегала прядка светлых, выцветших волос, зачесанных на прямой пробор; нос был тоже широк. Когда Ногин улыбнулся, нос сделался еще шире. Рот блеснул великолепными зубами... Рябинину вспомнилась Вера.

— Вы когда уезжаете? — спросил он Ногина.

— Денек побуду. Есть еще тут дела… По врачебной части. — Он кивнул на свою ногу.

— Если завтра опубликуют статью, зайдите, поделитесь мнением.

— Это бы хорошо. Только я лишь вечером смогу, вот какая беда.

— Ну какая ж тут беда! Можно и вечером… Коли на то пошло, встретимся у меня дома.

— Удобно ли?

— Удобно, удобно!

Все это было вчера.

...Приклеив статью, Рябинин полистал альбом. Отяжеленные вклейками страницы его шуршали и потрескивали.

В нынешнем году удалось меньше, чем в прошлые: больница. Ничего, наверстается.

Он снова открыл альбом на той странице, куда только что приклеил статью о путейцах… Что она? Теперь уже эпизод. Удивительное существо человек! Кажется, полностью выложит себя, делая какое-то дело. А закончит — и обнаруживается, что не только не исчерпал силы, но, наоборот, накопил их для новых дел.

Думая обо всем этом, Рябинин не переставал прислушиваться, не раздадутся ли два звонка, означающие приход гостя.

II 

Ногин одернул свой синий, видимо тщательно оберегаемый, выходной китель, огляделся.

— Отдельную бы вам надо квартирку-то. Вот и кабинета у хозяина нет…

От чая не отказался и к столу подошел со свойской простотой.

— Что это вы с инструктором райкома так круто обошлись, Василий Евграфович?

— С Панеевым-то?

— С ним. Мне Федотов рассказывал.

— И не вспоминайте!. Старики говорят: в твоем приходе поп шепеляв — других слушать не захочется. Так и тут. Подумал я, что инструктор этот вроде нашего товарища Красильникова: сеялка без семян, один пустой стук идет… Теперь-то уж разобрался.

Помолчали.

Ногин достал из кармана брюк сложенную в несколько раз газету. Развернул ее с некоторой торжественностью.

— Ваша статья.

— И как она вам? — спросил Рябинин.

— Конечно, еще бы кое-что можно добавить… Вы не подумайте, что я недоволен, но можно было бы кое-что..

Он посмотрел виновато на Екатерину Ивановну и Нину.

— Такой уж, видно, характер у нашего брата путейца: все о своем да о своем… — Потеребив наружный карманчик кителя, продолжил, обращаясь уже к Рябинину: — Вот «решетка», она ведь не только труд облегчит и высокий темп работам задаст. Весь строй нашей путейской жизни изменится. Путеукладочной машине — ей что? — ей требуется собрать побольше людей. Давай почти со всей дистанции. Значит, что? Значит, почаще будем в куче, в коллективе. А сейчас? Расползлись по околоткам, по километрам, вразнотык живем. Коллективности мало. И получается, есть на дистанции одна сила — начальник Петр Захарович Зубок, а остальные вроде как человечки… Ломать, ломать ее надо, вековую специфику нашу путейскую. Отгрохали вон в Ямскове красный уголок, а он что? Пустует. Если прямо сказать, пока он у нас только для покойников — помрет кто, гроб ставят, для прощания с телом… Конечно, может, я очень зло, так ведь за людей душа болит. А люди у нас какие? На часы не смотрят. Если заведется какой, что смену отработал и сразу руки вымыл, так его и за путейца не считают. Так, скажут, семичасовик. — Ногин помешал Чай. — Или путевых обходчиков взять. Стихи про них пишут, песни поют. Все про то, как они диверсантов на путях ловят, на месте преступления. Герои-то герои, а тоже есть над чем задуматься. Отец мой всю жизнь обходчиком.

— В Белой Выси?

— Зачем в Белой Выси? На сто седьмом километре.

Я там рос, я и Вера. Там и родились, в путевой будке. Только одна она и стояла на сто седьмом километре, отца нашего, Евграфа Тимофеевича, путевая будка. И по сей день в тех местах мало кто скажет: «Пойду на сто седьмой километр», — скажут: «Пойду на Евграфову будку», Даром что нынче на сто седьмом километре целый поселок. Но это к вопросу не относится. Участок обхода у отца восемь километров. Всего в день этак километра двадцать четыре прошагает. Не пустой, снаряжение с ним: костыльный молоток, ключ гаечный и прочее. Иной раз снаряжение потяжелее солдатского. У солдата, известно, полная выкладка — тридцать два кило. Когда я служил. Теперь не знаю, может, полегче. Вот и отец так. И не просто маршируй, а все вниз да вниз смотри, каждый стык,