Гений - Алексей Слаповский

– Все думаешь, мать глупая у тебя? В такое время по-хорошему не убивают! Либо хохлы пристрелили, когда он сюда ехал, либо свои по ошибке. Или за чужого приняли. Так ведь?

– Я это выясню, – твердо сказала Светлана.

Кристина Игоревна сразу же поняла: дальше говорить бесполезно. Она знала этот голос дочери и этот ее взгляд. С детства такая: если в чем упрется, не пробьешь, не убедишь, не проймешь ни лаской, ни таской. Но все же сделала попытку достучаться:

– Ну, выяснишь, и что? Легче тебе будет?

– При чем тут легче? Людям нужна правда. Ты посмотри, никто уже ничего вокруг не понимает! Из этого теперь точно провокацию сделают какую-нибудь!

– Из тебя провокацию сделают! – горестно вздохнула мать. – Варенье будешь еще, или я убираю?

– Буду, – сказала Светлана не потому, что хотела варенья, а чтобы сделать приятное матери и примириться с нею. Кристина Игоревна поняла это, потянулась через стол и положила руки на плечи Светланы, обнимая ее. Голова была опущена, поэтому Кристина Игоревна увидела на скатерти пятно, которого раньше не замечала, и сделала себе мысленно заметку на ближайшее будущее постирать скатерть, вспоминая, есть ли у нее перекись водорода, которой она отдавала предпочтение перед всеми этими новомодными и бесполезными химическими отбеливателями. Да и дорогие, собаки.

А Светлана разумно понимала, что мама не та женщина, которую ей в идеале хотелось бы иметь мамой, но мало ли какой у человека идеал! Мать родила ее, Светлана – ее результат, в том числе, задумайтесь на минуточку, и с мыслями об идеале. Все просто на свете: тем, у кого нелюбовь к своим матерям и отцам, всегда можно напомнить, что они их родили – следовательно, получается, родили и нелюбовь к себе? Это, конечно, полная глупость.

Аркадий с утра находился в редакции. Он рассказал Вагнеру о вчерашней встрече с Мовчаном, о том, что Мовчан пообещал выпустить Светлану, и высказал желание написать статью о необходимости создания народной дружины.

– Какой дружины, зачем?

– В помощь официальным структурам. Трофим Сергеевич одобрил эту идею. Предложил брату принять участие. – Аркадий указал на Евгения, которому разрешили почитать новости в одном из редакционных компьютеров.

– Хочешь сказать, он его всерьез принял?

– Более чем!

Вагнер вспомнил свои ночные мысли, вызванные впечатлениями от знакомства с Евгением. Если уж на него так подействовало, то Мовчан тем более мог охмуриться этим загадочным человеком.

Но Вагнера смущало, что Аркадий до сегодняшнего дня скептически относился ко всем инициативам сверху. Явный этот патриотический оттенок в его речах – откуда? То все хохлов защищал, а теперь намекает, что это могут быть происки именно с хохлацкой стороны.

На самом деле Аркадию было почти все равно, какую писать статью, лишь бы опять взяться за работу. Вчерашняя ночь с Ниной получилась правильной: и он был горячий молодец, и Нина отвечала страстной нежностью, как любящим супругам и положено. Аркадий даже забыл на время о Светлане. А утром они с Ниной завтракали, с улыбками поглядывая друг на друга. От этого возникло ощущение налаженности, вхождения в мудрую житейскую колею, а колея эта предполагает, что у тебя, отца семейства, есть работа и ты ее достойно выполняешь.

Тут Вагнеру позвонили. Он взял телефон, послушал. Лицо стало серьезным и подчеркнуто ответственным. Положил телефон на стол, выждал паузу (все вокруг стихло) и огласил голосом Левитана, диктора Великой Отечественной войны:

– Убили Степана Трофимовича Мовчана! Расстреляли на украинской территории, когда ехал домой по пустоши около Кривого Яра.

Сказав это, он перешел на гражданский тон, недоуменно вымолвив:

– Черт, я же там сто раз ездил!

Ему было странно, перед глазами возникла пустошь, по которой не только он, многие спрямляли путь и на машинах, и на велосипедах, и пешком. Место тихое, как бы нейтральное, ничье. Учитывая рельеф и глинисто-песчаную почву, там и в советское время не пахали и не пасли скот, а теперь тем более.

– Кошмар! – сказал Аркадий. – А вы спрашиваете, Яков Матвеевич, зачем дружина!

– Ужас! – схватилась за щеки тридцатипятилетняя Наташа Шилкина, одинокая мать одинокой пятилетней девочки; Наташа гибель мужчин в этой войне воспринимала как вероятный ущерб ее личной жизни.

Остальные тоже сокрушались, сожалели, сочувствовали.

Евгений, оторвавшись от компьютера, сказал:

– Евгений, наблюдая за людьми, получившими известие о гибели человека, заметил, как он это замечал не раз в таких случаях, оттенок радости. Это была, конечно, и древняя инстинктивная радость любого стадного существа, когда кого-то из стада убивает хищник для еды, а ты пока остаешься жив. Но это была и радость, свойственная только человеческому виду. Люди, с одной стороны, любят спокойствие и стабильность, не хотят ничего менять, а с другой, пожив в спокойствии и стабильности, устают, им хочется перемен. Чья-то смерть – тоже перемена, вот мы и радуемся: что-то будет теперь не так, что-то надо сделать иначе, будет не так скучно.

– Помолчал бы ты! – строго посоветовал седовласый Маклаков, ничего не понявший в словах Евгения, но увидевший в них неуважение к смерти, а он терпеть не мог в современной жизни эти вот смехотунчики, эти черные комедии в интернете и по телевизору, которые любит смотреть его младшая дочь, из-за чего у них вечные споры, как и с другими членами семьи, которые, по мнению Маклакова, слишком легко предались бесовскому очарованию легкомысленного времени.

Но остальные почувствовали правду в том, что сказал Евгений. В самом деле, они, жалея Степу, в то же время взбодрились, посвежели душой, есть теперь о чем говорить, думать и писать.

Тот же настрой был и у Вагнера.

– Так, – сказал он. – Ты, Евгений, со своей философией сидишь там и ни за что не отвечаешь, а нам надо…

Он не сказал, что надо, только приподнял согнутую руку, сжал кулак и слегка потряс им. Но все поняли.

– Так я пишу о народных дружинах? – нетерпеливо спросил Аркадий?

– Конечно!

И Аркадий сел за свой стол, к своему компьютеру. Место у Аркадия было удачное, в углу, спиной ко всем. А ему как раз очень хотелось, чтобы не видели его лица, на котором может проступить та самая радость, о которой толковал Евгений. Степу он всегда считал недотепой, но опасался, что рано или поздно сын главного поселкового полицейского каким-то образом победит Светлану. Теперь, получается, одной помехой меньше.

Но, кем бы ни был Степа, это все-таки мерзость – расстрелять средь бела дня мирного жителя только за то, что он пересек границу, да и пересек-то где? – на земле, где сроду ничего не росло, не строилось, пользы от нее никакой, кроме повода украинцам называть этот бесплодный кусок земли частью суверенной территории!

А Евгений подсел к Наташе Шилкиной, которая держала платочек у покрасневшего носа, и сказал: