Другие цвета - Орхан Памук

Конфликт между Набоковым и Фрейдом, над которым Набоков постоянно подшучивал, позволяет предположить, что он пытался защитить золотой век своего детства, отрицая его греховность, о которой писал Фрейд, и одновременно ощущая ее. Начав писать о «времени», «памяти» и «бессмертии» — зачастую это лучшие страницы творчества Набокова, — он во многом вторил теориям Фрейда.

Набоковская концепция «времени» подразумевает отказ от жестокости, сопутствующей красоте и порождающей чувство вины. Размышляя об этом в «Аде», Набоков напоминает, что память позволяет нам возвращаться в детство, в давно прошедший «золотой век». В его произведениях настоящее и прошлое гармонично сосуществуют в одной сцене, фразе, в едином временном пространстве. Видения и образы из прошлого возникают неожиданно, а рассказчик, постоянно оглядывающийся на прошлое, предостерегает нас: «золотой век» сосуществует рядом с отвратительным настоящим. С точки зрения Набокова, воспоминания — главное оружие писателя-творца и его воображения; они позволяют нам проживать настоящее, окружая его сияющим ореолом прошлого. Но это не воспоминания героя без будущего о прошлом, как у Пруста. Настойчивые набоковские исследования памяти и времени убеждают в том, что писатель уверен в настоящем и будущем, он знает, что воспоминания — это игра памяти, колебания времени. Гармония «Лолиты» основана на чередовании этих изменчивых — то спокойных, то беспокойных — волн прошлого и настоящего: сначала автор вспоминает детство и жизнь до встречи с Лолитой, а после исчезновения Лолиты — счастливые минуты, проведенные с ней, которые он определяет словом «рай», а один раз — «айсбергами в раю».

«Ада», в отличие от «Лолиты» — попытка Набокова перенести в настоящее рай, оставшийся в прошлом. Так как Набоков знал, что не сможет воссоздать мир воспоминаний о золотом прошлом в настоящем — ни в Америке, ни в России (уже ставшей Советским Союзом), он создал новую страну, страну воспоминаний о жизни в двух странах, он создал райский мир книги. В нем нет пожилого писателя, который в своих мемуарах пытается вернуться в детство; наоборот, легким росчерком пера автор переносит детство в старость. Детская любовь и юношеская влюбленность — вот что стремятся сохранить герои Набокова, — как Гумберт, который ищет рай детства в любви ребенка, как Ада с Ванном, которые хотят жить в этом раю, сохранив детскую любовь на всю жизнь. Сначала мы узнаем, что они двоюродные брат и сестра, потом, что они родные брат и сестра. Похоже, что Набоков, подобно Фрейду, которого он не любил, хочет сказать: запреты отдаляют нас от рая детства.

Набоковское детство — рай, свободный от преступления и греха; поэтому мы искренне восхищаемся эгоизмом любви Ады и Ванна. Мы отождествляем себя с бедной Люсеттой, которая безответно любит Ванна. Пока Ада с Ванном наслаждаются любовным раем, созданным фантазией рассказчика, Люсетта становится жертвой набоковской жестокости — ее нет в главных сценах романа, она обойдена читательской любовью.

Именно в этом контексте величие писателя зависит от величия читателя. Набоков стремится создать собственный мир — в противовес реальности, он полон решимости остаться собой, быть верным своему стилю и манере, он высокомерно привязан к собственному удовольствию и безграничному простору воображения, — и нетерпеливый читатель пресыщается «Адой». Подобным образом теряли читателя Пруст, Кафка и Джойс, но, в отличие от них, Набоков, основоположник постмодернистского юмора, предвидит реакцию читателя и включает его в игру: он рассказывает о трудностях Ванна, который пишет философский роман, и о том, что «чванливость Ванна Вина то и дело всплывала в пересудах дам, помахивающих веерами по светским гостиным», так как он писал «непроизвольно, нимало не заботясь о литературной известности».

Должен сказать, что в молодости я втайне прикрывался этим набоковским высокомерием как доспехами. Мне, живущему в Турции 1970-х годов, романы Набокова казались фантазиями из несуществующего мира. Боясь жестокости и требовательности общественного мнения, я, задумав писать книги, счел необходимым проникнуться не только «Лолитой», но и «Адой»; в этих романах Набоков откристаллизовал свои навязчивые идеи и эротические фантазии, эрудицию и литературные игры, каламбуры и любовь к сатире. И мне кажется, что настоящая литература сосуществует рядом с нами, овевая нас чувством вины, порождающим одиночество. «Ада» — это попытка великого писателя избавиться от чувства вины, искоренить его и силой слова создать рай в настоящем. И если вы перестанете верить этой книге, все, а прежде всего братская любовь Ады и Ванна, погрязнет в грехе — в противовес тому, что задумал автор.

Со временем воспоминания о прочитанной книге переплетаются в нашем сознании с теми переживаниями и устремлениями, которые она пробудила в нас. И мы начинаем испытывать привязанность к автору за то, что он сам становится частью нашей жизни, нашей души. Для меня Альбер Камю — великий писателей, как Достоевский и Борхес. Потрясающая сила его философских и метафизических сюжетных линий в том, что они призывают любить жизнь. Надо просто понять смысл мироздания, а литература — как и жизнь — обладает безграничными возможностями для этого. Если вы в молодости прочитаете произведения этих писателей с должным вниманием, вам тоже захочется писать.

Почти всего Камю я прочитал в восемнадцать лет, до Достоевского и Борхеса. Отец, инженер-строитель, покупал в Париже книги Камю, выпущенные в 1950-е годы издательством «Галимар», и с удовольствием читал их. Теперь я думаю, что отца привлекала, скорей всего, не собственно «философия абсурда», о которой он пытался рассказать мне, а то, что она зародилась не в мегаполисах Запада — она пришла к нам из мира, похожего на наш, турецкий, своей удаленностью от западной культуры и скромной жизнью с полусовременными, полуисламскими и полусветскими устоями. Мы с легкостью отождествляли себя с этим миром, который благодаря месту действия не принадлежал ни Западу, ни Востоку — в повести «Посторонний», романе «Чума» и некоторых эссе из сборника «Средиземноморский миф», речь шла об улицах, на которых Камю провел детство и молодость, о садах и о солнце. Отца потрясло, что литературная слава пришла к Камю в молодом возрасте, что он нелепо рано погиб в автомобильной катастрофе, которую газеты называли «абсурдной».

Подобно многим, мой отец считал, что прозу Камю отличает потрясающая «аура молодости». Сейчас, спустя много лет, я понимаю, что тема молодости весьма многозначна. Такое впечатление, что Европа в романах Камю очень молода, в ней может произойти все что угодно, она едина — нет раскола между сутью и внешней оболочкой. И когда блестящий писатель, изучивший философию, рассказывает о разгневанном миссионере, об отношениях художника со славой, о том, как хромой человек катается на велосипеде, или о том, как мужчина отправляется на пляж со своей возлюбленной, мы неожиданно для себя замечаем, что на самом деле он очень убедительно рассказывает о том, что есть жизнь и в чем ее смысл. Талант Альбера Камю заключается в его способности, подобно алхимику, придать философский смысл обычным, ничем не примечательным аспектам повседневной жизни. Он вырос, конечно же, на традициях французского философского романа, восходящих к Дидро и Уэльбеку. Своеобразие таланта Камю в том, что он с легкостью объединил эти традиции жанром реалистичного рассказа. Эти рассказы, столь яркие, полные жизни благодаря красочным описаниям автора, можно считать продолжением традиции короткого философского рассказа — от По до Борхеса.