Сергей Лемешев. Лучший тенор Большого - Виктор Васильев

Как ни скупа бывает юность на слезы, но должен признаться, я часто плакал, когда слушал эту сцену. Нежданова никогда не позволяла себе никакого мелодраматизма, преувеличенной выразительности. Она воздействовала лишь удивительным благородством вкуса, редкой естественностью пения, неподражаемой пленительностью тембра, звонкого и в то же время окутанного какой-то невыразимой грустью. И при всем том – точность и чистота произносимого слова! Можно сказать, что в искусстве Неждановой слово и звук были так же едины и нерасторжимы, как мысль и чувство.

И возможно, именно эти качества ее дарования позволяют назвать Нежданову великим художником.

На сцене Большого театра я впервые встретился с Марком Осиповичем Рейзеном, с которым много раз мне пришлось спеть «Фауста», «Севильского цирюльника», «Лакме», «Руслана» и т. д. Его большое дарование достигло тогда своего зенита и привлекало прежде всего редкой гармоничностью. Стройный, высокий, он владел своеобразной пластикой: строгость поз, скупость движений придавали каждому его жесту какую-то особую значительность, содержательность, я бы даже сказал – величественность. Борис Годунов, Досифей, Руслан, Нилаканта, Варяжский гость – эти образы Рейзена при всем своем внешнем скульптурном очертании несли глубину и мощь характеров.

Но главную роль в этом, конечно, играл его голос, огромное вокальное мастерство. Рейзен в такой же мере владел громоподобным forte (стоит вспомнить хотя бы, как он пел знаменитую арию дона Базилио!), как и нежнейшим pianissimo. Не случайно Марк Осипович так любил петь в концертах «Колыбельную» Моцарта! Публика, да и мы все, артисты, заслушивались его кантиленой, тончайшей фразировкой. В его Нилаканте жила огромная ненависть к поработителям и глубочайшая нежность к дочери: в стансах голос Рейзена звучал предельно певуче, красиво и свободно. А с какой тонкостью вокальной фразировки, с какой саркастичностью пел Марк Осипович серенаду Мефистофеля, да и вообще всю партию! И рядом вдруг смешной, трусливый Фарлаф – одно из замечательных созданий Рейзена. И, конечно, непревзойденный в наше время Досифей.

Думаю, что мне не нужно рассказывать об этом образе Рейзена: он живет на экране в фильме «Хованщина» и стал знаком самым широким массам зрителей.

Я знаю, что читателям интересно было бы узнать и о других выдающихся певцах Большого театра – о моей первой Купаве – Ксении Георгиевне Держинской, о замечательной Весне – Надежде Андреевне Обуховой, о красивом огневом Леле – Брониславе Яковлевне Златогоровой и еще о многих других замечательных певцах, создавших неповторимо творческую атмосферу Большого театра 30-х годов, когда воспитывалось новое поколение его артистов. Но это чрезвычайно осложнило бы мою задачу, да и вряд ли бы я с ней справился.

Не могу лишь не сказать о певце – моем современнике, который, конечно, притягивал мое творческое любопытство, пожалуй, больше, чем другие. Это Иван Семенович Козловский. В пору моего поступления в Большой театр Козловский пел на его сцене уже шестой год и находился в расцвете творческих сил.

Лучшей партией Козловского, после Юродивого, его самого совершенного создания, я считаю Лоэнгрина. Образу светлого рыцаря Грааля особенно отвечали прозрачная чистота его голоса, яркая насыщенность звучания. Кроме того, импонировала внешность артиста – стройная, высокая фигура. И в сценическом поведении Козловский был очень прост, собран и проникновенен. Великолепен был его герцог Мантуанский – непосредственный, естественный характер баловня судьбы, капризного и непостоянного. Здесь певец особенно покорял большим вокальным мастерством, свободой и легкостью звука, беспредельным диапазоном, сверкающим брио. Слушая почти все спектакли Ивана Семеновича, я стал разбираться в особенностях его вокального аппарата, техники и интерпретации. Иногда, впрочем, мысленно вступал с ним в спор, что-то не принимал. Но всегда восхищался.

Ведь и мастерство, и техника, и нюансировка зависят от физических и психических качеств певца, от устройства всего его голосового аппарата, а они всегда индивидуальны. Тем не менее, слушать хороших певцов необходимо: это часто наталкивает на новые мысли, позволяет лучше разобраться в своих данных. А слушать, скажу без стеснения, я умел и любил.

В Харбине я часами просиживал в магазине грампластинок, покупал и слушал записи оперных певцов, главным образом, конечно, теноров: Карузо, Джильи, Тито Скипы, Мак-Кормака – чудесного лирического тенора с изумительной техникой.

Глубоко неверно бытующее в вокальной педагогике мнение, что молодым певцам вредно слушать пластинки мастеров. Я считаю, что это приносит большую пользу, если, конечно, не подражать, а изучать. При хорошем слухе и памяти это вырабатывает вкус к правильному и красивому звуковедению, обогащает опыт, возбуждает интерес к вокальным краскам, к выразительности исполнения.

Но при этом, конечно, необходимо обладать критическим мышлением, понимать, что можно взять для себя, а от чего надо и отказаться. Слушая, например, Карузо, я понял, что его исполнительская манера так своеобразна, а вокальные возможности так велики, что мне трудно что-либо почерпнуть у него для себя. Джильи, обладатель большого яркого голоса и такого же мастерства, умел достигать, когда нужно, легкого, светлого, лирического звучания, но никогда не менял своего тембра и всегда насыщал пение большим внутренним чувством, темпераментом и страстной увлеченностью. Я заметил тогда, что итальянские мастера не только безукоризненно владеют голосами; главное заключается в том, что их пение никогда не бывает безразлично, формально. В своем исполнении они всегда искренне взволнованы, горячи, страстны. Помнится, кто-то сказал, что петь piano надо так же, как forte, только тихо. Слушая итальянцев, я об этом часто думал, потому что они не только покоряюще передавали взрывы страсти, отчаяния и прочие аффекты, но и скромную, нежную лирику, которая всегда у них проникнута чувством.

И сейчас еще часто я доставляю себе удовольствие, слушая записи знаменитых итальянцев. Люблю слушать и еще одного певца, который нисколько не уступает им ни в технике, ни в вокальном мастерстве.

Это Дмитрий Смирнов…

Запись романсов Надира у меня есть в исполнении шести теноров, в том числе: Карузо, Флеты, Тито Скипы, Джильи. Но после Смирнова – больше никого не хочется слушать… В техническом мастерстве он превзошел многих прославленных итальянских певцов, хотя и сам у них научился немалому.

Даже после Карузо и Скипы Смирнов потрясает своим, казалось бы, беспредельным дыханием и столь же беспредельной кантиленой. Головной же регистр у него настолько свободен и собран, что голос на верхних нотах, как бы попав в родную стихию, приобретает еще большую красоту и благородство. При этом его пение всегда выразительно: совершенная филировка звука, mezzo-voce и piano наполнены каким-то трепетом, «вибрацией души».