Второй после Бога - Курт Ауст

Я отвернулся, у меня перехватило горло, а потом просто кивнул, и мы поехали, чтобы привязать лошадь к церковной ограде.

Дверь в церковь была заперта, и я пошел к пастору за ключом. К моему удивлению, когда меня провели в гостиную, на стуле сидел вовсе не пастор Глоструп. Новый пастор представился мне и принес ключи. Я взял их, но медлил и не уходил.

– Скажите… может быть, вы знаете, где и кто из прихожан здесь похоронен? – спросил я, сжимая ключи.

Этого новый пастор не знал, но пастор Глоструп живет в соседней усадьбе, может, он…

Я открыл церковь для нунция, ввел его в притвор, сказал, что должен отлучиться по делу, и вышел. Позорный столб стоял у входа в церковь и злобно смотрел на всех проходящих мимо. Я подошел к нему, быстро огляделся и пнул его ногой, а потом пошел в соседнюю усадьбу.

Старый Глоструп весьма удивился, когда я вошел к нему, наконец, близоруко прищурившись, положил руку мне на плечо и засмеялся:

– Какая неожиданность, маленький Петтер! Я даже не признал тебя с первого взгляда. Ты так вырос, такой нарядный! – Дышал он с трудом, в груди у него что-то скрипело и свистело.

Он пожелал узнать, чем я занимаюсь вдали от дома, и я рассказал ему о профессоре Томасе, о своей работе у него в качестве секретаря и о том, что сдал экзамен за теологический факультет. Старый Глоструп удовлетворенно кивнул, сказал, что с моей стороны это очень разумно, хотя он никогда даже не подозревал, что в маленьком Петтере скрывается будущий служитель церкви. Глаза у него сверкнули.

– Я тоже. Я хотел изучать законы или, возможно, историю, – сказал я.

– Да-да, история… – Пастор достал из ящика стола длинную трубку. – Изучая прошлое, можно узнать много чрезвычайно интересного.

Я счел, что наступил удобный момент, и спросил:

– Вы, наверное, знаете, где на кладбище покоятся люди из нашего прихода?

Глоструп взглянул на меня, словно хотел что-то спросить, но вместо этого вышел на кухню, чтобы разжечь трубку. Вернувшись, он сел и долго пыхтел, раскуривая ее, наконец с удовлетворением кивнул и откинулся в кресле.

– Хочешь узнать, где ее могила? – спросил он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне. Потом выдохнул дым и сильно закашлялся. Я не знал, что хуже, этот кашель или непрерывный свист у него в груди. – Почему? – спросил он.

Я был готов к этому вопросу.

– Потому что она – моя мать. Я хочу знать, где она покоится. Разве это так странно?

– Нет… нет, конечно, не странно, – буркнул пастор в трубку и поднял голову. – Что ты помнишь?

– Помню? Что вы имеете в виду?

– Что ты помнишь о том времени… когда она умерла?

Я медленно покачал головой.

– Ничего. – Я встал со стула, подошел к окну и взглянул на фьорд. – Мое детство похоже на остров Бастёйен в такую погоду, как сегодня. Я знаю, что он есть где-то там, в тумане, но я не вижу его.

– Я не знал твою мать, Петтер, – сказал пастор у меня за спиной. – Она не часто бывала в церкви, вообще не часто показывалась среди людей. – Он сильно закашлялся. – Но она была хорошая мать, заботилась о тебе и желала тебе добра, это ты должен помнить.

Откуда он это взял, если не знал ее?

– Как она умерла?

Пастор встал:

– Мне надо вернуться к моей работе, я собираю все свои проповеди в одну книгу для тех, кто нуждается в слове Божием вне стен церкви.

Я стоял, опустив голову.

– Пастор, – нерешительно сказал я. – У меня есть один вопрос… если только… – Я поднял на него глаза, и он почти незаметно кивнул мне. Я опять уперся глазами в пол, стараясь найти нужные слова под стульями или за дверью. Робко кашлянул. – Если… если человек спрячет алтарный хлеб и будет ждать, что он подействует… вне стен церкви… если съест его не сразу?..

Он понял, что меня волнует, кивнул, пососал трубку и отложил ее – она уже погасла.

– Мартин Лютер где-то сказал, что если отделить Слово от элементов и посмотреть на них вне Слова, они будут всего лишь обычным хлебом и вином. Но если при этом будет Слово, они в силу этого Слова, несомненно, будут телом и кровью Христовой. То есть Лютер считал, что вера превращает хлеб в тело Христово, человек принимает и ест тело Христово. Если же ты его не съел, но забрал с собой и вынес из Дома Божия, он перестанет быть телом Христовым, а будет лишь кусочком хлеба или печенья. – Пастор Глоструп серьезно поглядел на меня: – Если же хлеб все-таки обладает известной силой, ибо находился в Доме Божием и был освящен, тогда… все возможно. Пути Господни неисповедимы, – задумчиво сказал он, словно в этих словах содержались новые мысли, и он радовался, постигнув их глубину.

– Спасибо, – пробормотал я, чувствуя тепло во всем теле. Мне уже не казалось, что на каждом плече у меня лежит по мешку с зерном.

Он обнял меня за плечи и подвел к двери.

– Ты найдешь ее под деревьями к востоку от церкви, возле ограды. Деревянный крест. – Он пожал мне руку. – Ступай с Богом, дорогой Петтер, – сказал пастор и закрыл за мной дверь.

Крест стоял к востоку от церкви, под деревьями, у ограды. Все было так, как сказал пастор. Спрятанный в углу, скрытый тенью, вдали от церкви, насколько это было возможно в пределах кладбищенской ограды. Я достал нож и обрезал ветви, чтобы они не скрывали крест. Он позеленел от старости, стоял криво, я едва решился прикоснуться к нему, опасаясь, что он вообще упадет. На кресте было что-то написано, я осторожно поскреб его ножом. Мне медленно открылись две буквы и несколько цифр. И крест.

П О

† 1689

1689. Нож выпал у меня из руки, но я этого даже не заметил, и заморгал, чтобы лучше видеть. 1689! Моя мать умерла в 1689 году! Я с недоверием смотрел на эти цифры, считал в уме, но… Мне тогда было уже восемь лет! Я был уже не маленький мальчик, которого держат на руках, я был уже большой и должен был помнить.

Я долго сидел и смотрел на крест, на цифры и пытался увидеть в них что-то другое, пытался заставить их что-то мне рассказать, пытался вспомнить то, что знал восьмилетний ребенок, но мне это не удалось.

Когда я вернулся к церкви, возле нее стояла незнакомая лошадь, я вошел внутрь и слева под галереей увидел какого-то торговца, согнувшегося в глубокой молитве. Нунций стоял перед большим изображением возле кафедры проповедника.

Я беззвучно опустился на ближайшую скамью, скинул с плеч плащ и постарался расслабиться. Мне всегда нравилась церковь в Бёрре. Ее белые, покрытые известью стены как будто увеличивали пространство, делали его внушительным, а запрестольный образ обладал красотой, согревающей своим теплом всю церковь. Многие годы этот образ будоражил мою безудержную мальчишескую фантазию, и, пока пастор читал проповедь или катехизис, я сочинял сказки, в которых действовали эти почти живые фигуры. Галерея – это уже новшество, подумал я, глядя на колонны, несущие низкий потолок. Верующим потребовалось больше места, хотя и так почти все пространство занимали скамьи. На алтаре сверкала новая, до блеска начищенная серебряная чаша. С потолка свисала новая ветвистая люстра. Наверное, приход разжился деньгами.