Жасминовый дым - Игорь Гамаюнов

И не дожидаясь ответа, встала, ушла, стукнув дверью.

Было зябко и тихо. По тропинке Костин спустился к лодке, шагнул в неё, прошёл на корму. Перегнувшись за борт, плеснул несколько раз в лицо. В чёрной воде шевелились отражённые звёзды, казалось, они, упав, утонули и мерцают сейчас со дна.

Костину вспомнился фазан-подранок. Неужели он ещё бьётся там, на дне куста?..

Ожил ночной ветер. Зашевелился, зашуршал тростник, заскрёб шершавыми листьями. Мелкая волна стала бить в корму. Лодку тихо покачивало. Скоро начнёт светать, а он и глаз не сомкнул. И не решил главного: что ему делать в этой, в общем-то, скучной жизни.

Карьеру? Да, наверное, но как-то уже не тянет. Деньги? Они сами капают, если держишься своего круга: ты не подводишь и тебя друзья не подводят – «левые» заработки идут от вложенных в разные фирмы и фирмочки сумм. В заграничные турпоездки мотаться и то уже надоело, вот эта командировка в степную глухомань оказалась куда колоритней. Жаль, мужик попался какой-то замшело-упрямый, кайф испортил. Но, в общем-то, он ничего – заводной, только всё всерьёз принимает. Трудно с такими. Так что же делать-то? Вечный русский вопрос, забавно, не правда ли? Нет на него полного ответа, есть частичный: уехать. Немедленно!

Виктор поднялся на берег, пошёл к крыльцу. Пока шёл – прикидывал: до шоссе, где ходят рейсовые автобусы, примерно километров шестьдесят. Да-а, проблемка! Пешком с непривычки – сутки ходу, к этому времени, кажется, за ним должен приехать начальственный джип. Занятная может случиться встреча: командированный москвич с сумкой через плечо, еле двигающий ногами, и джип, съезжающий с шоссе на просёлок. Вызвонить джип по мобильнику? Можно, но придётся же объяснять, что случилось. Не дай бог в душу полезут. Или чего доброго вздумают егеря перевоспитывать за то, что плохо гостя принял. А такого никакими нотациями не проймёшь, видно же.

Нет, надо ждать рассвета. Сам Вадимыч и довезёт до шоссе, если, конечно, всё то, что он услышал ночью от Виктора, к утру не приведёт его в состояние злобного упрямства.

Обидел человека… Ну да кто ж знал, что он здесь, в степи, вообразил себя повелителем зверей и птиц… Сладко, наверное, тешиться этим. Да ведь всё равно бросит он в конце концов свою степь, приткнётся где-нибудь на окраине города, в домике с чахлым палисадником, будет шоферить, разводить кур, солить на зиму арбузы, усаживать своих двойняшек за баранку и думать: смысл жизни в том, чтобы научить их ездить без аварий. Правильно ездить, только на зелёный свет.

Как всё нелепо!.. И как ловко возникают эти нелепости, будто матрёшки – одна из другой. Ведь мог бы он, Костин, отказаться от этой, в общем-то, и не столь важной в деловом отношении командировки?! Нет же, от скуки рванулся сам. Развлечься захотелось… И вот – развлёкся… Может, выкинуть эту проклятую кинокамеру? Сейчас, немедля утопить её в речке? Это ж она заставила его и Вадимыча впасть в азарт. А если запалить костёр и кинуть её в огонь, как главное зло? Устроить такое маленькое аутодафе?! Ха-ха!

Виктор сел на нижнюю ступеньку крыльца, прислонился к перилам. Ему представился костерок, болтающийся на ветру. Вначале Костин увидел общий план: степь, две неподвижные фигуры, огонь у их ног. Потом сразу крупно: лица, глаза – его и Вадимыча, оба задумчиво смотрят под ноги. И, наконец, финальные кадры: во весь экран оранжево-белое, прозрачное пламя, пожирающее с плотоядным треком пластмассовый, невыносимо смердящий корпус кинокамеры. С этим вообразившимся ему костром Виктор и уснул, уперевшись плечом в перекрестье перил. Он не слышал, как из-под крыльца вылезла одна из двух собак, поднялась к нему, обнюхала запрокинутое лицо и легла рядом на ступеньку, положив морду на лапы.

Его толкали, и ему казалось – он снова мотается в мотоцикле по ухабам. Будила его Вера, сердито выговаривая: «Вот ещё придумали – спать на крыльце, у нас так не делают». Она повела его в гостевую комнату, держа за локоть цепкой рукой. Одна из пятнадцати коек, стоявших почти впритык друг к другу, многоголосо заскрипела под ним панцирной сеткой.

8

Утром Вера уговаривала его остаться, но Виктор бормотал что-то о возникших неотложных делах. Вадимыч же молча вывел мотоцикл из сарая, завёл его и сел. Ждал, не поворачивая головы, когда Костин погрузит себя с сумкой в люльку.

Две пыльных колеи, виляя, падали под колёса. Вся степная равнина подпрыгивала и кренилась то в одну, то в другую сторону, будто пыталась стряхнуть с себя натужно воющий мотоцикл с двумя молчаливыми седоками.

А ведь они так могут и не доехать. Виктору представилось: вот мотоцикл, взлетев на ухабе, переворачивается (на экране впечатляюще могло бы выйти, если умело снять!) и опускается вверх колёсами в серебристую полынь, распластывая их обоих, с хрустом ломая шейные позвонки, ключицы, руки. Вот они неподвижно лежат в безлюдной степи под огромным, пустынным, равнодушным небом, и коршун кружит над ними, снижается, но тут же взлетает прочь от окроплённой бензиновой вонью земли.

Костин видел близко крупную мосластую руку Вадимыча, сжимавшую руль, она раздражала его. Он чувствовал – нужно бы о чём-нибудь поговорить с егерем, притушить ночную обиду, но мешали шум мотора, невыносимая тряска, бьющий в лицо ветер. Мешала досада на провинциальную наивность егеря.

Петляла меж солончаков дорога, подпрыгивал впереди степной горизонт, и боль в висках мучила Костина. Не помог утренний крепкий чай, и сейчас он, пытаясь заговорить эту боль, твердил себе: «У меня ничего не болит и болеть не может. Я пыль этой степной дороги и не могу остановить мотоцикл, как бы ни цеплялся за его колёса». Но боль не проходила.

Они выехали на шоссе и увидели там, где оно было похоже на кончик клинка, маленький, совсем игрушечный «Икарус». Он медленно приближался, рос, весело посвёркивая издалека, словно из другой жизни, солнцем на лобовом стекле. Егерь поднял руку. Автобус пронёсся мимо, обдав их ароматом дизельного топлива. И остановился. Пока они подходили к нему, его дверь как бы сама по себе распахнулась, блеснув изнутри длинным никелированным поручнем.

– Ну, будь здоров… Если что не так, то… – бормотал Виктор, прощаясь.

Вадимыч кивнул, взглянув на него мельком, впервые за всё утро, и Костин заметил в его лице знакомое уже страдальчески-презрительное выражение.

Дверь закрылась. «Икарус» пошёл, плавно набирая скорость. Сдвинулась и потекла за его стёклами рыжевато-бурая степь, унося на себе две пыльных колеи и бегущий по ним уменьшающийся мотоцикл. Вот он превратился в точку, дрожавшую в степном мареве, и, наконец, растворился в нём. Виктор откинулся в удобно изогнутом кресле, представил московские улицы, переполненные автомобилями, скопления прохожих у светофоров, длинные коленчатые коридоры своего министерства и даже услышал привычный телефонный трезвон, раздражавший его перед командировкой. Сейчас он показался Костину бодряще-весёлым, и он подумал вдруг: надо бы сменить автомобиль. Поднатужиться и купить новенькую «ауди». Все эту марку хвалят.

9

…В полупустом лифте поднялись на десятый этаж, миновали два поворота в узких коридорах, вошли в тесноватый его кабинет, смотревший своим окном на крыши старой Москвы, за которыми проступали силуэты звонницы и купола бывшего монастыря. Костин с глухим звяком поставил у дверей тяжёлый чемодан.