По ту сторону Ла-Манша - Джулиан Барнс

Для мсье Ламбера дело отнюдь не было столь уж очевидным, и даже прямо наоборот. Он напомнил мадам Эмили, приехавшей в Медок совсем недавно, что европейский виноград, несмотря на множество его сортов, представляет собой единый вид vinis vitifera,[138]тогда как американский виноград объединяет почти две дюжины разных видов. Европейский виноград оставался совершенно здоровым на протяжении почти двух тысячелетий, и нынешние его болезни чуть ли не полностью объясняются ввезением американских лоз во Францию, как было доказано вне всяких сомнений. Вот в чем причина, продолжал он (и тут у Эмили возникло подозрение, что они читали один и тот же том), появления мучнистой росы в 1845 году, филлоксеры в 1867-м, ложно-мучнистой росы в 1879-м и черной гнили в 1884-м. Во что бы там ни верили университетские профессора, его коллеги в виноградниках придерживаются мнения, что болезнь не лечат, ввозя ее источник. Говоря проще, если ваш ребенок болен воспалением легких, вы не пытаетесь излечить его, положив к нему в кроватку другого ребенка, больного инфлюэнцей.

Когда Эмили выдвинула аргументы за прививки на американские чубуки, лицо мсье Ламбера потемнело, и он хлопнул себя по бедру своей фетровой кепкой.

— Vous avez dit que vous n'étiez pas Américaniste,[139]— сказал он категорически, словно кладя конец дискуссии.

Только теперь после штудирования предмета Эмили оценила вопрос, который ей был задан, когда они второй раз посетили Шато. Здесь мир делился на sulfureurs[140]и Américanistes: тех, кто видит спасение от филлоксеры в том, чтобы выручать и восстанавливать чисто французские лозы с помощью химических веществ, и тех, кто хочет превратить виноградники в подобие какой-то новой Калифорнии. Своим ответом тогда она невольно убедила мсье Ламбера, что принадлежит к sulfureur, или, вернее, как он выразился теперь, то ли внеся грамматическую поправку, то ли позволив себе легкий сарказм, к sulfureuse.[141]Если теперь она хочет сказать ему, что изменила мнение и все-таки является Américaniste, тогда он и мсье Колле, как ни благодарны они мадам Флоренс и мадам Эмили, сочтут себя по меньшей мере обманутыми.

— Кто мы такие, чтобы решать? — Таков был отклик Флоренс, когда Эмили объяснила ей дилемму.

— Ну, мы… ты владелица. А я прочла все последние статьи о виноградарстве.

— Мой отец не имел ни малейшего понятия о том, как работает лесопильня.

— Пусть так, но, надеюсь, ножки его письменных столов не отваливались?

— Дорогая Эмили, — сказала Флоренс, — ты слишком уж тревожишься. — Она улыбнулась, а затем дала волю снисходительному смешку. — И теперь я буду думать о тебе как о моей sulfureuse. Желтый цвет всегда был тебе к лицу. — Она позволила себе еще один смешок. Флоренс, поняла Эмили, одновременно и уклонилась от вопроса, и решила его — как было у нее в обычае.

То, что Флоренс подразумевала под «тревожишься», Эмили полагала надлежащей заботой об улучшении виноградников имения. Она предложила расширить участки под них за счет нижних лугов у реки, но ей возразили, что луга перенасыщены влагой. Она ответила, что им следует выписать из Восточной Англии местных осушителей болот — она даже знала, кого именно, — но услышала, что, даже если луга осушить, подпочва там не подходит для лоз. Затем она предложила заменить для обработки виноградников волов на английских лошадей. Мсье Ламбер повел ее на виноградники, и они стояли в конце ряда и смотрели, как к ним медленно приближалась упряжка из двух волов, головы которых были укрыты от мух подобиями покрывал, какие носят монахини.

— Взгляните, — сказал мсье Ламбер, а глаза у него восторженно сияли. — Взгляните, как они поднимают и опускают ноги. Разве грациозностью это хоть сколько-нибудь уступает менуэтам, которые танцевали на всех балах в Европе?

Эмили в ответ расхвалила силу, послушность и ум английских лошадей — в этом вопросе дала себя знать ее шишка неколебимости. Несколько месяцев спустя в О-Рейли была доставлена пара крепких шайров с длинными прядями шерсти над копытами. Их поместили в конюшню, дали им отдохнуть, похвалили. Что именно потом не задалось, ей так и не удалось установить: были ли их ноги слишком неуклюжи, или же невежественные работники не знали, как ими управлять? Но, в чем бы не заключалась причина, шайры вскоре уже были преждевременно отправлены на покой и мирно паслись на нижних лугах, служа постоянной мишенью для тыкающих пальцев с пароходика, идущего в Пойак.

Это судно, когда не было сильно нагружено, иногда поддавалось убеждению и приставало к сверкающему новому каменному причалу Шато. Такие причалы, обнаружила Эмили, местные жители именовали «ports».[142]Название это, естественно заключила она, они получили потому, что предназначались не для причаливания яхт и других прогулочных суденышек, но для погрузки и выгрузки товаров: и очевидно, конкретно именно так полученное из винограда имения вино должно было отправляться в Бордо для розлива в бутылки — то есть прямым водным путем, а не трястись по дорогам. Поэтому она проинструктировала мсье Ламбера отправить вино следующего урожая водой, и он, казалось, готов был выполнить ее распоряжение. Однако неделю спустя Флоренс сообщила ей, что экономка, проливая ручьи слез, подала прошение об отставке, поскольку, если мадам не желает пользоваться услугами ее брата, возчика, то и она не сможет работать у мадам, так как ее брат — вдовец с кучей детей и, чтобы прокормить их, полагается на поручения Шато. Флоренс, разумеется, сказала, что им об этом ничего известно не было и мадам Мерль не должна беспокоиться.

— А не может этот лентяй заняться и речным извозом? — спросила Эмили несколько резко.

— Моя дорогая, мы поселились здесь не для того, чтобы нарушать их жизненный уклад. Мы приехали сюда, чтобы обрести собственный покой.

Флоренс приспособилась к Медоку с легкостью и удовольствием, граничившим с безмятежной ленью. Для нее теперь год длился не с января по декабрь, но от одного сбора урожая до другого. В ноябре они расчищали и унавоживали виноградники; в декабре слегка боронили, как предосторожность против зимних заморозков; 22 января, в День святого Винсента, они начинали обрезку; в феврале и марте пахали, чтобы открыть лозы, а в апреле сажали. Июнь означал цветение; июль — опрыскивание и подвязывание; август был временем veraison,[143]этого ежегодного чуда преображения зеленых гроздей в лиловые; сентябрь и октябрь приносили vendange. Наблюдая за всем этим с террасы, она улавливала беспрестанную тревогу из-за угрозы дождей и града, заморозков и засухи; но деревенские жители одержимы погодой повсюду, и она решила, что как владелица может освободить себя от таких тревог. Она предпочитала сосредоточиваться на том, что любила: лозы, раскидывающие свои осьминожьи ветви на проволоке изгородей, скрип и позвякивания, когда песчано-рыжие волы величественно шествовали по винограднику, зимний запах костров, сжигающих, срезанные лозы. В позднеосенние утра, когда солнце низко стояло над горизонтом, она сидела в своем плетеном кресле с вазочкой шоколада, и благодаря косому углу зрения все ржавеющие краски для нее сочнели — пламя, охра, бледное бургундское. Это наш эрмитаж, думала она.