Правда во имя лжи - Елена Арсеньева

– Потому что у всех должны быть симптомы одинаковые. А вот уэтой женщины, – он поискал взглядом Чуваеву и закончил растерянно, глядя в еезначительно удалившуюся спину: – У нее почему-то не брадикардия, а тахикардиявыраженная была, то есть не редкий пульс, а, наоборот, частый. Как будто ей отдельноналили не клофелин, а, к примеру, аминазин. Но зачем? Ведь от аминазина таквырубиться невозможно, она бы почувствовала, что с нее снимают кольцо…

– Погодите, Чуваева! – вскричал Антон, заметивший наконецисчезновение пострадавшей. – Вы куда уходите? А свидетельские показания?!

– Вспомнил! – Крохаль вдруг ударил себя по лбу. – Вспомнил,где я ее видел! Месяц назад – я тогда еще на питерском рейсе работал – былоточно такое ограбление! И представляете, мужики, ее, эту Чуваеву, там тожеграбанули. Я сейчас фамилию услышал – и вспомнил. Вот не везет бабе, это жеужас! Я ж говорю: бомба второй раз в одну воронку падает. Какого-то парнишкутам повязали, всех ограбили, а его почему-то нет, и вдобавок у него в барсеткеколечко нашли этой Чуваевой, печатку с буквами ВКЧ, вэ-ка-че.

– Вэ-че-ка… – пробормотал Антон.

– Во-во, очень похоже, я тоже перепутал сначала, – захохоталКрохаль.

Антон, часто моргая, поглядел на него, на Струмилина, наБордо – и вдруг, лапая кобуру, ринулся по перрону, громогласно взывая:

– А ну стойте! Чуваева, стойте! Остановитесь! Милиция!

По перрону прокатилась трель свистка, и, словно борзые псыпо сигналу выжлятника, два омоновца выскочили из вагона и помчались на выручкуАнтону. За ними рванули Бордо, Крохаль и Людочек, так что через мгновение околошестнадцатого вагона стояли только Струмилин, Леший и… она. Литвинова.

– Соня, – вдруг, совершенно неожиданно для самого себя,шепнул Струмилин, делая шаг к девушке, – вы меня помните? Вчера на кладбище…

Серые глаза уставились на него с прежним отрешеннымвыражением. Она его не помнила, не узнавала! Или… или это и впрямь не она?!

– Уймись, медицина, – сердито сказал Леший. – Спасибо запомощь, конечно, но ты что-то напутал. Какая Соня? Это Лида! Правда? – Онповернулся к девушке. – Лида! Лида!

Она потерла шею, поглядела на него как бы в задумчивости, апотом вдруг кивнула:

– Да… Ли-да…

– Ну вот и славненько! – обрадовался Леший. – Ну вот изамечательно! Давай я тебя домой отвезу, Лидочка. Пошли?

И они ушли, а Струмилин так и остался стоять на перроне.

* * *

Аня тогда думала, что это самые тяжелые дни в ее жизни – дниожидания. Все время почему-то не лезла из головы какая-то королева, до тогохотевшая ребенка, что вполне искренне сама себя полагала беременной. У нее дажеживот вырос и всякие женские дела прекратились. Ну а муж ее был весьма изумлен,поскольку на ложе супруги давно не всходил, она же уродилась настольконепривлекательной, что от нее даже супружеской измены ждать не приходилось. Тоесть от нее лично – пожалуйста, сколько угодно, однако мужчины рядом с нейстановились не способными ни на какие подвиги.

Потом Аня вспомнила, что звали королеву Мария Тюдор, МарияКровавая (это в честь нее мы пьем «Кровавую Мэри» – водка, томатный сок и т.д.!), и обманывалась она не от особой материнской любви, а чтобы закрепиться наанглийском престоле, который в конце концов достался ее сестре Елизавете.Однажды, в минуту печали, одинокая королева трагически провозгласила: «КоролеваШотландии сына растит, а я – смоковница бесплодная!» И вскоре отрубила этойкоролеве Шотландии голову – якобы за государственную измену и попытку заговора.А на самом деле – может быть, из женской зависти, обратившейся в ненависть?

И Аня ее вполне понимала…

Да, она знала, что это будет нелегким испытанием, но чтоб дотакой степени… Не передать, сколько раз ей хотелось плюнуть на все на свете, датак, чтобы непременно попало на Ирку, крикнуть: «Пошла ты к черту!» – и убежатьбегом, волоча за руку Диму! Не передать, сколько раз во время ночных прогулокей хотелось иметь в кармане маленький дамский пистолетик – хорошенький,убористый, такой, что прячется в ладони, однако вполне убойный: чтобы прямосквозь пальто всадить всю обойму в Иркин бок!

Чудовищно, да? Но Ирка кого угодно могла превратить вчудовище, потому что сама была таковым.

Распутным и хитрым чудовищем.

Условия договора, подписанного обеими сторонами по добромусогласию и скрепленного подписью свидетеля – Нонны, – она пыталась изменить раздвадцать. Прежде всего потому, что сумма в две тысячи рублей очень быстро сталаказаться ей недостаточной.

Ничего себе, да? Аня получала в школе сто пятьдесят, Дима всвоем НИИ – сто семьдесят. Они свои три с половиной тысчонки копили нескольколет, и сколько же в этих деньгах воплотилось неудовлетворенных желаний, скольконеполученных удовольствий, некупленных красивых туфелек (почему-то из всехженских радостей Аня была особенно неравнодушна к дорогой обуви) и всеготакого! Теперь же вынь да положь в одночасье, отдай все Ирке, а ей две тысячикажутся ерундой! А ведь они еще и содержали Ирину, покупали ей еду – только срынка, все самое свежее и лучшее, Аня гнулась за машинкой, нашивая наряды дляее растущего как на дрожжах брюха! И все мало, ей все казалось мало!

Что-то в ней было такое… непереносимое. Лишь на первыйвзгляд выглядела эта барышня страдающим ангелом и чудом красоты, а на поверкуоказалась просто жадной, расчетливой стервой. Аня ничуть не сомневалась, чтоИрка, забеременев от своего любовника, нарочно не стала делать аборт:надеялась, что он бросит жену и помчится в загс с пузатенькой красоткой. А ончто, больной? Он что, сумасшедший, чтобы променять замдиректоршу роскошногогастронома, у которой блестящие перспективы, а главное, блат на блате сидит иблатом погоняет, у которой везде безотказные подружки, в крайкомовскойбольнице, в универмаге, в книжном магазине, в «Подписных изданиях», в крайкомепрофсоюзов, где путевки распределяют, – вообще абсолютно всюду! – на какую-тохорошенькую дурочку, у красотки если что-то и есть, то только умение заводитьмужиков.

Но уж это Ирка умела делать в совершенстве, и Аня, вообщеникогда не отличавшаяся полнотой, за эти месяцы еще больше исхудала, усохла,можно сказать, потому что ни одной минуты не чувствовала себя спокойной, а былавечно настороже, на стреме, на боевом посту – глаз не спускала с Димы.