Магический бестиарий - Николай Кононов

О его неумолимости ходили легенды. В этих историях испорченные аттестаты отличниц пересекались с пойманными шпаргальщиками на экзаменах и пронзительными, как зимний заволжский ветер, фронтальными опросами целых классов.

Я эти обрывки историй излагаю как степной бесписьменный эпос.

Какое отношение это имеет к тому, что хочу изложить я? Далекое и косвенное.

«Да, это почти что он» – говорит моя память тому видению, что возникает благодаря моей речи, ее синтаксису и интонациям. Но какая-то более глубокая, тихая часть моего существа усомняется в этом и, сомнение не дает мне уверенности, что, додумывая и выращивая что-то, может быть к нему не относящееся, я буду прав и не совершу предательства. Я могу оперировать лишь тем, что имею, все остальное – подвижное, без четких границ, проницаемое как дым, даже как тень от дыма. Оно будет фоном, мне бы хотелось дать его курсивом.

И он отрицаем не тем, что прошел дальше по улице мимо меня, заняв миллион мест в миллионе последующих мгновений, а тем, что боль давнего укола не забывается, и кроме этих вечно возобновляемых нокаутов я ничего не имею, сколько не стараюсь воссоздать внутри себя хоть какую-то связность его объективной жизни.

Вот незадача.

У меня ничего не выходит.

И эта маниакальность не смущает меня к сегодняшнему дню ни на йоту.

Лишь один праздный вопрос, – почему это? – задаю я самому себе.

Может быть, это редкий случай, что увиденное мной мужское существо излучало, – и я познал эту его непозволительную суть.

Ни мать, ни отец, ни те, кто любили меня в моей дальнейшей жизни, так на меня не взирали.

Они ведь не проницали меня, не требовали моей сущности, не намекали на жертву, пусть даже оптическую.

Может быть, в моей жизни не было встреч с гипнотизерами и практиками месмеризма? Хотя, вообще-то, нет, – несколько раз меня лечили матерые психиатры, перебиравшие самые разные – нежные и грубые слои моего пугливого подсознания.

…стальной взор моего отца, всегда отводимый им.

…карий, обволакивающий взгляд моей матери.

…и другие, другие, – всех тех, кто любил меня, ненавидел, жег, испепелял, стирал с карты будня липким латексом слез…

Но… проколот я был только тогда.

Словно подшит в страшное казенное дело.

На сером переплете черные литеры складывают мое имя.

И мне страшно.

Был у меня на трамвайной остановке разговор с одним из моих одноклассников. Я к тому времени уже уехал в другой город, и проводил на родине только отпуск. Рассказчик был мне еще со школы неприятен, даже в какой-то мере противен, и он сейчас смотрел на меня откуда-то из мелкой мути совершенно мне неизвестной жизни, словно выловленный задохнувшийся карась из таза. Уйти сразу было нельзя и мне надо было его о чем-то спросить. Об учителях?..

– Ну, а Кузьминична?

– На высоте. Ее всякие проверяльщики новомодными методиками задолбали, а она: «Я воспитала неплохих учеников, среди них двенадцать докторов наук, знаете ли, дайте я доработаю по старинке, без ваших конгруэнтностей». Так их, прилипал!

– А Серафима?

– Умерла вслед за сестрой. Через полгода.

– А Таракан?

– Все в баню с собой молодняк водит.

– В какую еще такую «баню»?

– Да в обычную развалину, без сауны-бассейна, на Бахметьевской, скоро уже совсем сгниет или трамвай в нее въедет. Во блин, мать его ети, древний грек нашелся…

– Ну. Грек. Древний… – почему-то согласился я.

Я поймал себя на том, что от поясницы и живота поднимается горячая волна вверх к груди, шее, подбородку, заливая всего меня жгучей краской. Стыда, испуга, оторопи, будто меня на чем-то позорном и ужасном поймали. Будто я что-то, что изменит всю мою будущую жизнь, вспомнил и простодушно проговорился. Проболтался о том, что должен был навсегда в самом себе, на самой глубокой глубине сжечь и похоронить.

Я восклицаю почему-то:

– Так, значит, – то был он!

– Ты это о чем? – по-рыбьи окая недоумевает мой собеседник.

К его подбородку, действительно, прилипла мелкая чешуйка.

Но я уже не отвечаю ему, так как подполз мой красный трамвай, где в толчее я смог растворить алый жар, густой волной нахлынувший на меня. Подмывший меня как волна берег. Я вот-вот должен осыпаться и осесть в бурливое русло. Во внутреннюю сторону моей эпидермы. Весь. От пяток до макушки. Исчезнуть в потоке. Я почуял, сколько усталого времени я в себе скрываю. Будто меня нельзя колыхать, как чашу, полную всклинь.

совсем давний эпизод

Мы жили тогда, накануне получения долгожданной квартиры, всей большой семьей – папа, мама, я, младший брат, – у дедушки с бабушкой, еще там обитала старшая сестра бабушки и совсем древняя няня моей мамы. Все в трех комнатах анфиладой, сворачивающейся в спираль вокруг единственной голландской печки. Мой военный папуля поменял место службы, как говорили тогда «заменился», и нам было положено вскоре получить новое отдельное чудесное жилье. Но пока из удобств – умывальник на кухне, сортир на сто семей и прочие прелести невменяемого быта. Раз в неделю папа меня и брата водил в баню, у трамвайного разъезда, в субботу.

Перетерпев очередь, вдохнув песий жидкий дух заношенных тел в раздевалке мы добирались до тепла и воды.

Мне – двенадцать, братцу – семь, отцу – сорок четыре. В сумме шестьдесят три. Делится, то есть кратно черт знает скольким числам! Я обожаю считать всё. Складывать, делить и умножать. На досках судьбы.

Отец мылит хнычущему братцу башку.

Плещет ледяная вода, шипит злой кипяток, глухо звякают шайки, охая, старики в шапках, еле удерживая равновесие, лезут с веником и шайкой в парную.

И тут я увидел картину…

Меня, не соображавшего тогда на счет девиаций, она поразила взаимоисключающими качествами. Вернее, это я сейчас так то зрелище разумею, а тогда-то я просто стал пялиться и сглотнул большой глоток зримого банного воздуха.

Картина была объективно прекрасна как сон.

Но так же неуместна и чрезмерна одновременно.

Как мой папуля натирал мочалкой недовольного братца, так на соседней бетонной лавке крупный усатый человек помывал другого взрослого, навзничь лежащего под его мыльными медленными руками. Тот, лежащий был молодым светловолосым субъектом. Совершенно недвижным. Существом, погруженным в анабиоз пассами усача. Гения мыльной пены и мочалки. То одевающего его в кокон легчайших доспехов, то размазывающего белые хлопья по его спящему мокрому, какому-то холеному и непобедимому ландшафту.

Это было лежбище диких морских котиков или отдыхающих тюлений на запретном острове далекого архипелага.