Воролов - Виктория и Сергей Журавлевы

Но малейшее сближение приводило Келлера в какое-то исступление. Он был обижен, ревнив и жесток.

Она попросила его больше не приходить, стала отсылать обратно его букеты и начала избегать его самого. Его симпатия тут же превратилась в ненависть, которая была так же мучительна и навязчива, как его любовь. Мотя порой нечаянно проговаривался о том, что несет о ней Келлер, и о том, что болтают в городе, и после отчаянно и неуклюже просил прощения и краснел, и стискивал трясущиеся руки, и нервно кусал перчатку.

Ей стало ужасно неприятно даже просто гулять по улице. Благо, погода к прогулкам не особенно располагала, а в пост светские рауты, банкеты и благотворительные вечера были редки. Последние спектакли прошли с большим успехом, но ей казалось, что люди приходят посмотреть не на актрису Стрепетову, а посудачить о том, вправду ли она так глупа, невоспитанна и развратна, как о том твердит молва. Цветы поклонников она привычно раздавала или выбрасывала прочь, подарков не принимала, хотя Катенька считала это дуростью и всячески от того отговаривала: ведь браслет или брошка в дар от того же купца Мануйлова – это несколько месяцев достойной жизни, если вдруг не станет возможности выходить на сцену. А кто знает, как быстро это произойдет? Но к драгоценностям от кого бы то ни было она все равно не прикасалась. Хотя репутация ее от этого не улучшалась. Мотя, нелепый мальчик с бездонными глазами, простая душа, пробалтывался о все новых скабрезных слухах… Да, пытался сочувствовать… А Шипов все вольнее позволял себе шутить в ее присутствии… Нет, Шипова она не боялась: он был глуп, да и никогда не ставил ее в неловкое положение просто потому, что постоянно оказывался в неловком положении сам. Федоров? Федоров и вовсе восхищался ею, но он художник – такие и яблоком в удачном свете восхищаются…

Наталья Николаевна встретилась взглядом с Азаревичем и осеклась.

Тот, заметив смущение собеседницы ее собственной откровенностью, поспешил вернуть разговор в прежнее русло:

– Вы всегда хотели служить в театре?

– С самого раннего детства. Вдобавок мне и выбирать-то не приходилось: я сирота, и бедная моя тетка отдала меня в шестилетнем возрасте в театральное училище в Петербурге учиться на балерину. И даже долгие годы муштры, что не хуже вашей, военной, не отвратили меня от моей мечты. Злому року было угодно сломать меня, зайдя с другой стороны.

– Но вы все же не отказались от служения в театре, значит, и эта его вылазка не увенчалась окончательной победой…

– Пока это так.

– Поверьте, вы прекрасно справляетесь и со своими ролями, и с оперными партиями!

– Спасибо, но вы мне льстите. Конечно, я регулярно беру уроки, но все еще чувствую себя не в своей тарелке, словно занимаю не свое место. Моих дарований и для Благовещенска недостаточно, а в Петербург мне уже и подавно не вернуться! А осознавать, что я проведу остаток жизни здесь… Нет, это очень непросто. На меня порой накатывает такое чувство, точно я помешалась. Мне хочется смеяться, а потом плакать, а потом и того, и другого разом. Мне хочется выдумывать про себя невероятные истории и пускать о себе сплетни. Хочется веселиться в толпе и одновременно запереться в комнате и никуда никогда не выходить! Ужасно… Простите, это так неуместно…

– Я понимаю вашу слабость, – сказал Азаревич. – Сегодня был очень тяжелый день.

– А вы? Как вы спасаетесь в такие дни?

Азаревич промолчал.

Глава XVI

…Мгновения… Ему тогда не хватило поистине мгновения – яркой вспышки, искры, озарения. Секунды для того, чтобы понять, что его стройная, годами выверенная с математической бездушной точностью система теперь сработает вхолостую! Прокурор Мышецкий не раз удивлялся: как ловко вы, Азаревич, умеете почуять преступника, скрывающегося под чужой личиной! В тот же раз реальность все не удавалось втиснуть в привычную схему, но уверенность в принципе была непоколебимой…

Азаревич помнил, как он сидел на корточках у тел убийцы и его жертв, не слыша ни околоточного надзирателя, ни прибывшего на место преступления судебного следователя, и мир вокруг него будто лишился тогда не только звуков, но и малейшего дуновения ветра, и красок, и запахов, словно его целиком залили серой вязкой плотной жижей, и даже кровь на полу обернулась тягучей смолой.

Как можно было не довериться им, не поверить их словам, отринуть их подозрения, не распознав столь очевидную опасность! Как она, эта усталая тихая женщина, стыдливо закрывавшая поношенным кружевом рукавов бурые пятна на бледных запястьях, смущенно говорила о его беспричинных припадках безудержного гнева, сменяемых часами и днями хмурого зловещего молчания, о разломанной мебели и порванном платье…

И судебный следователь, чем-то похожий на Мышецкого, но помоложе и поретивее, перегнувшись через стол в вечернем пустом трактире и участливо подливая Азаревичу в бокал багровое вино, как-то особенно заботливо говорил что-то про простую арифметику и про десяток удачных дел, на который непременно найдется и сегодняшнее, и что смертному человеку не дано уловить тот последний момент, когда рок все еще можно обмануть.

И еще очень долго, просиживая за столом в мрачном темном кабинете старого московского особняка в окружении пустых бутылок, скомканных листов бумаги и сломанных стальных перьев, он из ночи в ночь под зеленым светом лампы снова и снова чертил план того злополучного дома и той самой комнаты, с болью в сердце ожидая очередного рассвета и вновь готовясь к неизбежному – к пробуждению в мире, в котором исправить сделанное уже совершенно невозможно…

За занавеску неслышно проник половой и стал собирать тарелки. Азаревич поднялся и прошептал что-то ему на ухо. Половой кивнул и исчез.

– Вероятно, нам пора. Как вы себя чувствуете? – осведомился воролов.

Наталья Николаевна пожала плечами:

– Голова слегка кружится. Но, думаю, от лихорадки вы меня сегодня спасли…

Снова появился половой и что-то протянул Азаревичу. Тот вынул из кармана несколько монет. Слуга вытащил из-за пояса большой черный кожаный бумажник, аккуратно сложил туда деньги и начал отсчитывать сдачу. Азаревич едва заметно отмахнулся. Половой с жаром поклонился и исчез.

Наталья Николаевна поднялась и, застегнув наброшенную ей на плечи Азаревичем шубку, принялась натягивать изящные замшевые перчатки. Разделавшись с пуговицей на запястье, она обернулась и увидела, что ее спутник с поклоном что-то ей протягивает.

– Вот, возьмите это! – воролов вложил Наталье Николаевне в руку маленький, плотный и пахучий китайский мандарин. Она почувствовала пронзительный аромат его упругой, чуть маслянистой кожицы, перебивающий доносившиеся с кухни запахи жареного мяса и капусты.

Девушка подняла глаза на Азаревича.