Явление зверя - Татьяна Енина

А сколько поэзии во вполне прозаическом описании внешности Сонечки! Вот она — Любовь с большой буквы, Любовь творческого человека, человека с воображением, Любовь, бесконечно преображающая то существо, на которое направлено чувство. На фотографии — девушка с неправильными чертами лица и тонкими губами. Быть может — косы только хороши. Да и то — видал я косы получше! Но сколько увидела в ней влюбленная поэтесса! И розовое сияние лица, и темный янтарь глаз, и какие-то ножки необыкновенные…

После того как я прочел «Повесть о Сонечке», я себя простил.

До того — не мог.

Мучился ужаснейшими угрызениями совести.

Причем поводов для угрызений было целых два.

Первый — что я вообще был влюблен в мужчину и почти позволил ему себя соблазнить.

Второй — что я оставил его одного, позволил ему уйти от меня в тот вечер, не поверил ему до конца, допустил все это…

В результате — он погиб.

Не то чтобы я был полностью в этом виноват…

Но и моя вина есть.

Прежде я больше переживал из-за первого — из-за того, что согрешил мужеложством. Почти согрешил… Телесная близость между нами так и не осуществилась. Но я был морально к этому готов. Я об этом думал. Я этого почти хотел. То есть тогда я был уверен, что хотел. Но потом выяснилось, что хотел недостаточно. Морально я был готов к греху, а телесно — нет. Тело взбунтовалось и отказалось грешить. А душа… Душу свою я ему отдал!

У Цветаевой опять же замечательно сказано: «Ни в одну из заповедей — я, моя к ней любовь, ее ко мне любовь, наша с ней любовь — не входила. О нас с ней в церкви не пели и в Евангелии не писали».

Про нас с Венькой то же самое можно сказать. В церкви не пели и в Евангелии не писали. Но и каяться в церкви лично мне в общем-то не в чем! Греха мужеложства я не совершил. Почти совершил… Но «почти», наверное, не считается. А потому каяться мне пришлось не в церкви — каялся я перед самим собой, что гораздо труднее и больнее. Хотя бы потому, что с таким раскаянием отпущения грехов быть не может!!!

Сначала для меня все, что касалось нежной дружбы с Венечкой Лещинским, было просто игрой. Я воображал себя Уайльдом. Уайльдом-соблазнителем, который сам был соблазнен юным и распутным аристократишкой… Конечно, соблазнение не удалось в полной мере, мое слишком мужское тело сопротивлялось мужским прикосновениям и поцелуям. Но душа оказалась недостаточно мужской, и я почувствовал себя влюбленным — словно Уайльд в юного и прекрасного, как нарцисс, Вози! Правда, Вози оказался мерзавцем. А Венечка — почти святым. Интересно, геев принимают в рай? Чушь — конечно, принимают! Божественная справедливость должна быть выше человеческой.

Да, раньше я больше сокрушался о своем грехе. Теперь больше сожалею о том, что оставил его одного и не пошел вместе с ним на смерть.

Грех я себе простил. В конце концов, я — творческий человек! А в то время, когда я познакомился с Вениамином Лещинским, я все-таки репетировал роль Оскара Уайльда, вживался в образ… А после критики назвали эту роль — лучшей моей ролью в театре. Вполне возможно, что успехом я обязан именно Венечке Лещинскому!

А вот то, что я не пошел с ним туда, где его поджидала гибель… Не попытался разделить с ним его ношу… Даже не предложил ему этого! Ведь он наверняка бы отказался… Вот этого я себе простить не могу.

То, что я согласился помочь Софье и этому солдатику Леше, — я сделал не ради них и не по благородству душевному, а в память о Венечке. Почему-то мне казалось, что гнет вины, лежащий у меня на сердце, станет несколько легче.

Я заблуждался. Легче не стало. Но все-таки я стал больше себя уважать. Ведь это тоже важно. А еще…

А еще я обрел Софью.

Леша

Всю ночь лил дождь, дул сильный ветер и холодно было как поздней осенью. Я не спал — не мог, и Гулька в своей комнате тоже не спала, хотя я и не видел ее, но знал это наверняка — невозможно уснуть в такую ночь.

Вчера еще было тепло, ну кто же знал, что уже через несколько часов после моего звонка Софье погода так испортится? И как теперь я скажу, что хочу работать на улице? Меня просто не поймут!

Когда вечером я рассказал Гуле о звонке, думал — она ругать меня будет, а она вздохнула глубоко и улыбнулась.

— И слава Богу! — произнесла она с чувством. — Я так устала ждать!

И вот, пожалуйста — погода испортилась! Но если мы пойдем работать в метро, то там и останемся до самого вечера, из метро незамеченными не сбежать!

Или все-таки…

Думай, Лешка, думай!

…Переезжаем из вагона в вагон. Время — половина седьмого утра. Пока еще народу мало, вполне можно разъезжать, не вызывая раздражения, только вот народ кругом все какой-то сонный, заторможенный, подает плохо… Какая мне теперь разница, плохо или не плохо?! Я что теперь — до конца дней своих буду оценивать людей с этой точки зрения?!

Все! Получится — так получится, а не получится — пусть лучше убьют.

Нечего нам терять — ни мне, ни Гуле, ни Гошке… Хотя Гошке-то ничего не угрожает, ведь он, слава Богу, в рабстве не состоит… Хотя… Ладно, это все философия. Оставим ее на потом, когда все будет позади.

Сегодня вечером я могу лечь спать на собственную кровать! На свою старую, скрипучую, узкую кровать, которую мне купили, когда я был еще младшим школьником и с которой к выпускному классу у меня свисали ноги. Теперь-то кроватка придется мне впору, еще и велика окажется.

В половине восьмого — перерыв. Идем с Гулей перекусить. Потом до самого обеда я буду сидеть у стеклянных дверей при входе в метро, а Гуля — стоять с накладным животом в переходе между станциями. Таков план-распорядок на утро. Днем, когда народу не много, снова будем ходить по вагонам. Вечером — опять вернемся на свои точки. Изредка мимо будут не спеша проходить знакомые черномазые рожи…

Сегодня нам нельзя расставаться после обеда. Впрочем, никакого «после обеда» у нас вообще быть не должно!

Перекусили молча купленными Гулей возле метро хот-догами, запили все это дело пепси-колой, с чего нам теперь экономить?

— Ну что, Гуль… Как договаривались… Встречаемся в двенадцать?

— Угу.

Гуля нервно улыбнулась и отправилась к выходу из метро. Сейчас она пойдет в «Макдоналдс», запрется в туалете и через пару минут окажется уже беременной, причем беременной весьма заметно…

А я опять зажимаю пальцами рваный бок своей старой коробки, стараясь не смотреть на плывущую мимо толпу, чтобы не закружилась голова.

Где же этот маленький паршивец, почему не идет? Обиделся? Или уже занялся новыми «крутыми» делами? Ну, Гошка-поросенок! Ты ж меня сподвиг на отчаянный шаг, неужели мне не удастся взять тебя с собой? Если ты сейчас не придешь, мы, скорее всего, не увидимся больше никогда… А я ведь уже прикинул все, как будет… как МОЖЕТ быть. Как мы будем жить вчетвером — Гулька, я и ты с Викой. Я уже все придумал! Хотя и старался не придумывать — из суеверных соображений.