Моя незнакомая жизнь - Алла Полянская

– Нет.

– Прошу тебя! Не надо все держать в себе, от этого только хуже становится.

– Да куда уж хуже-то…

– Рита!

– Что ты хочешь знать? Что я до сих пор не понимаю, как такое могло произойти? Представь, не понимаю, до сих пор не понимаю! Валька был моим другом, близким человеком, а потом все разрушил. И ради чего? Ради сомнительного удовольствия трахать девчонку, которая выцарапывает тебе глаза, притом что мог иметь любую девицу? Любую! Ему и напрягаться не надо было, сами себя предлагали, бегали за ним табунами. Не знаю, чем я его спровоцировала. И хотя я не была уже девственницей, но тогда я еще куклам одежки шила, и он это знал. До сих пор не понимаю, зачем он это сделал.

Хотя если бы не сделал, меня бы сейчас не было в живых. Такой вот парадокс.

– Что Терновой говорил на суде?

– Какая разница, что он говорил. Главное, что я сделала не так. Понимаешь?

– Что бы ты ни сделала, он не должен был так поступать.

– Но поступил же….

– И заплатил за это сполна.

– Да неужели? Разве от того, что Валька сел в тюрьму и где-то там загнулся, мне легче? Воспоминания меньше давят? Ведь любая гнида, откопав ту историю, считает себя вправе назвать меня шлюхой! Ты еще не знаешь, что было на следствии!

– Не заводись. Я отлично знаю, как проводится следствие в подобных случаях, и считаю данную практику позорной. Но система у нас тоже позорная, что любой человек, попадающий в нее в том или ином качестве, чувствует на себе. Но есть и другая сторона медали. Частенько ловкая барышня приносит заявление об изнасиловании, а поскольку преступление квалифицируется как тяжкое, обвиняемого сразу берут под стражу. Потом девица говорит: плати мне такую-то сумму, и я заберу заявление. Мужик вынужден платить, потому что себе дороже.

– Ах, ты…

– Я знаю, с тобой было иначе. Но такое тоже случается. А еще если принять во внимание непрофессионализм многих сотрудников, их отношение к работе, к людям вообще и к женщинам в частности, ведь у многих распались семьи, потому что занятость на службе постоянная, работа специфическая, накладывает отпечаток на личность… Короче, под раздачу попадают такие, как ты.

– И это все оправдывает?

– Нет. Я просто объясняю, почему так происходит. А насчет того, что ты что-то сделала не так, спровоцировала нападение… Да, есть мнение, что женщины провоцируют насилие, но я с ним не согласен. Нельзя спровоцировать человека, который четко знает, чего нельзя делать никогда. А если парень дожил до восемнадцати лет и не усвоил, что изнасилование преступно, ему это более доступно объяснят – в ином месте. То же касается другой уголовной братии. Ты слыхала, наверное, как предупреждают: не носите драгоценности, чтобы не спровоцировать преступление. Но люди имеют право носить вещи, которые хотят, а вот отнимать их никто права не имеет. Что такое хорошо и что такое плохо, знают все. Нельзя спровоцировать человека, не нацеленного на преступление, а кто считает, что ему все дозволено, и так не видит для себя иного.

– Ты прав. Игорь, что мне делать?

– Посиди дома. Посмотри телик, почитай книги… Главное, не носись по городу в поисках приключений на свою роскошную задницу.

– Хоть бы все поскорее закончилось…

– Закончится. Кстати, завтра хоронят Борецкого. Ты пойдешь?

– Зачем?

– Надо бы пойти. Присмотришься к толпе, может, кто-то покажется подозрительным.

– Терпеть не могу похорон. К тому же не знаю Витькиного окружения за последние годы.

– Я пойду с тобой.

– Как знаешь. Надо – пойдем, но радости мне это не доставит.

– Что ж, понятно… А вот и мастер!

Входит невысокий пожилой человек, сухонький и деловитый, с деревянным ящиком на ручке, из которого торчат инструменты.

– Семеныч, глянь-ка сюда…

– Хорошо управились. Выстрелом?

– Ну да.

– Так, нечего над душой стоять, идите, мне зрители не требуются.

Мы с Игорем идем на кухню и принимаемся доедать остывшую картошку прямо со сковородки. Я, когда понервничаю, становлюсь голодной, как акула. Панков тоже не отстает, и картошка быстро исчезает. Слышно жужжание какого-то инструмента, а перед нами уже чай с печеньем. Хорошо, что дверь починят, а то где бы я искала мастера…

Не знаю, как так случилось, но мы с Игорем вдруг стали друзьями. И, насколько я понимаю, надолго. Это немного странно, потому что друзей, кроме Андрея и Натки, у меня нет. А вот теперь в моей жизни вдруг появился Панков. Как-то он… прижился, что ли. Поладил с Андреем, явно понравился Натке, взял на себя кучу моих хлопот… Конечно, лучше было бы кота завести, Вадик давно просит, но получилось так.

– Есть у меня маленькое подозрение, что ты сама собираешься взяться за дело, – неожиданно произносит мой новый друг.

Нет, вас, умников-полицейских, стану дожидаться – вы аккурат к морковкину заговенью и разберетесь.

– С чего ты взял?

– Да так. Я же не дурак, что бы ты обо мне ни думала. Не считай, что ты умнее всех.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему я не должна считать себя умнее всех?

Панков задумчиво смотрит на меня и улыбается уголками губ. Кого-то он мне сейчас напоминает такой вот улыбкой. И на секунду стало… уютно, что ли. Мы научились понимать друг друга. Не слишком ли быстро?

В то лето, когда мы с Игорьком приехали на каникулы в Телехово и начали искать приключения, все изменилось для меня окончательно. Думаю, если единожды прикоснешься к смерти, она остается с тобой навсегда. Она входит в тебя, и тогда восприятие меняется, начинаешь ценить вещи, о которых раньше и не думалось.

Мы больше не ходили в Ракитное – было очень страшно, даже Игорь это признал, хотя и смеялся над «бабьими предрассудками». Ну, предрассудки там или что еще, а только Ракитное стало для нас своеобразным табу. Но имелась куча других возможностей для поисков тех самых приключений.

Я осторожно расспрашивала бабушку о войне, о местах боев, гремевших когда-то вокруг, а она охотно рассказывала – ведь раньше внучка не интересовалась такими вещами. И я тогда совсем по-другому увидела ее: моя бабушка, всегда ласковая и улыбчивая, выжила среди ужаса и смерти, была свидетелем такого, о чем я даже думать не хотела, – расстрелов людей, сожжения в школе детей. Она пряталась от смерти – и выжила. А иначе не было бы на свете меня, и Игорь бы не приехал в Телехово, а тихонько спятил бы, лежа на кровати, или покончил с собой. Именно тогда я поняла, насколько все мы связаны между собой.

Август уже добирался до середины, когда болотные черти, никак не иначе, занесли нас на Ганино болото, которое раскинулось километрах в тридцати от нашей деревни и тянулось в Полесье. Более отвратительного места мы до сего времени и не видели, но твердо решили, что именно там нам надо поразведать.