Маленькие трагедии большой истории - Елена Съянова

Реклама не пощадила и его разум. Сергей Сергеевич приобрел книжный супершкаф с плавающими полками и заполнил его избирательно – только теми книгами, авторов которых рекламщики объявляли гениальными. Всего за месяц шкаф расперло, а голова Сергея Сергеевича превратилась в такую же помойку, как и его жилище.

А он все не унывал и продолжал наращивать рвение. Однажды мы встретили его спешащим к некоему целителю, который, как обещала реклама, за один сеанс и тысячу долларов излечивал все болезни при помощи чистки кармы, а за второй сеанс и вторую тысячу – еще и омолаживал. Вот этого второго сеанса Сергей Сергеевич и не перенес и от целителя живым не вышел. Целитель потом на суде, правда, объяснял, что Сергеич омолодился до внутриутробного состояния и через девять месяцев непременно вернется.

Сергея Сергеевича похоронили в гробу, который согласно рекламе должен был сам забальзамировать тело. На кладбище этот гроб взорвался, так раскидав обломки, что собрать удалось только половину. Памятник из имитации мрамора продержался одну зиму; весной на могиле осталась только куча гнили. К тому же Сергея Сергеевича похоронили без головы. Точнее сказать, без мозга. Мозг свой он завещал заморозить на ближайшие сто-двести лет, согласно модной суперсовременной технологии.

Со дня его смерти прошли годы. В каком состоянии находится этот бедный мозг сейчас?

Хочется верить, что в лучшем, чем остальное.

На новый, 1998 год наш дом получил «подарок» – наконец заработал второй лифт. Мы не пользовались им около года, потому что в нем жил Виктор.

Великие потрясения эпохи по-разному воздействуют на людей: у одного вышибает зубы, у другого мозги превращаются в «болтушку», у третьего ломается хребет. Виктор был из тех, кто в камнепаде перемен попытался оседлать какой-то несущийся на него валун и – вперед, не разбирая дороги, вышибая мозги и зубы, ломая хребты другим.

Виктор прожил в нашем доме все свои сорок восемь лет: закончил школу, институт, работал, женился, развелся. Многие сочувствовали его бывшей жене: Виктор был несимпатичным человеком, – «нелюбезный», как говорили о нем наши интеллигентные бабушки-соседки. И когда Виктор продал свою квартиру и куда-то вложил деньги, бабушки дружно позлопыхали: вот, мол, этот хмырь не пропадет, сейчас их время!

Когда через полтора года Виктор неожиданно вернулся – грязный, больной и без копейки, они снова позлопыхали, но недолго. Уж очень он был противен, вонюч, озлоблен. На него не хотелось смотреть, а тем более – говорить о нем или думать.

Да думать-то было особенно и не о чем: все было ясно. Государство, которому Виктор был приучен доверять, вытерло об него ноги. Сам же он не удосужился ознакомиться с простыми законами и элементарными правилами игры, прежде чем ввергнуть свою жизнь в эту игровую стихию.

Деваться Виктору было некуда: потеряв все, он, как больное животное, притащился к своей старой норе, хотя та была уже занята. Прошли весна, лето, осень… Наступило тяжелое время – зима. Организм Виктора боролся с холодом: его тело даже как будто обросло шерстью и спал он, свернувшись по-звериному. По утрам он выходил на охоту – на голубей, а когда те в последний момент выскальзывали из рук, он рычал. Его дико боялись кошки; они все ушли из нашего дома. Его остервенело облаивали наши домашние собаки и после встречи с ним, дома, еще долго тряслись от злости.

Но люди Виктора перестали замечать. Таково удивительное свойство человеческого зрения: смотреть и не видеть. Возвращаясь домой, невольно скользнешь взглядом по грязной фигуре, сидящей у мусоропровода и точно кто щеткой проведет по обратной стороне твоего зрения, смыв картинку, быстро, чтобы не пропустить внутрь. Нос, правда, приходилось зажимать.

Так или иначе, но ту зиму Виктор пережил. Может быть, потому, что поселился в лифте. За это обиталище ему пришлось выдержать бой с милицией и еще с какими-то службами, но он вышел победителем, отчасти и потому, что никто из нас не написал заявления по поводу «неудобств». Наш кооперативный дом молчаливо «сдал» Виктору «жилплощадь» в лифте, и это было единственное, на что мы тогда оказались способны. Виктор поначалу даже обзавелся кое-каким хозяйством; но техник-смотритель периодически все это выбрасывал из кабины, и после очередной такой чистки Виктор больше своим бытом не занимался. Он начал болеть. «Скорая» приезжала пару раз, но потом по адресу «лифт» врачи приезжать отказались. Виктор хрипел… он умирал. 31 декабря моя соседка понесла ему борщ, и вернулась вся в этом борще: он вышиб у нее кастрюльку и обругал. А потом попросил холодного молока. И она отнесла молоко.

А поздним утром 1 января лифт был уже свободен. Целую неделю его мыли и дезинфицировали. Но еще полгода в нашем подъезде жил тот кислый запах, который чувствовали только мы; приходившие к нам гости ничего не ощущали. В дом возвратились кошки. Пожалуй, дольше всех проявляли беспокойство собаки: в лифте они иногда начинали принюхиваться и мелко-мелко дрожать, только теперь – от страха. Они всё еще чуяли дух Виктора.

Со дня его смерти прошло десять лет. Накануне нового, 2008 года, в нашем подъезде снова поселился бомж. Он живет уже неделю. Имени его мы не знаем. Он спит на матрасе, убирает за собой, иногда приводит подругу и всегда вежливо здоровается. Кошки его не боятся. Собаки не облаивают. Жильцы иногда носят ему еду, а моя соседка отнесла два флакона с остатками туалетной воды мужа. Наступила эпоха стабильности.

Кто-то из классиков «теории бесчеловечности» сравнил род людской с растительностью, в которой очень много сорняков и сделал заключение: если эти сорняки не выпалывать, то культурным растениям не набрать сил для роста и плодоношения.

«Наверное, я просто сорняк на огороде жизни», – так написала о себе Светлана, рецидивистка, отбывающая срок в колонии строгого режима. Написала просто по ощущению, а не по согласию с этим «классиком», которого не читала.

Едва ли это ощущение впервые посетило ее, когда великое потрясение 90-х выпололо в их городке единственную фабрику, прервав вековой путь многих и многих семей, в том числе и семьи Светланы: из дома – в цех, из цеха – домой… Напротив, вместо одного, от веку заведенного, сразу открылось множество путей. И поманило.

Светлана отправилась в Москву. Поступать в театральный. Еще не зная, что ступает на такой же, в сущности, заведенный от века путь хорошеньких провинциалок.

Свой первый срок, условный, Светлана получила всего через неделю после приезда – за покушение на кражу, точней – на кражонку: три плавленых сырка, которые прямо в универсаме запихала себе в рот. Администратор попался запоздало сердобольный: узнав, что девчонка из полумертвой провинции, обворованная на вокзале, голодная, без пристанища, но с мечтами о театре, написал заявление о прекращении дела за примирением сторон. Но закон остался неумолим: а ты не воруй!

«Меня с детства учили не брать чужого, – писала Светлана о том первом своем “эпизоде”, – но тогда у меня от голода в глазах было темно, я, как зверь, шла на запах еды…»